Мэтти зарылась лицом в подушку. Женщина не хотела причинить ему боль, но как она могла объяснить ему, чтобы он понял? Она еще никому не рассказывала в Лондоне, но, может быть, теперь для этого пришло время?

– Когда я жила в Йоркшире, – начала она, запинаясь, – я была очень близка с одним человеком. Мы знали друг друга с детства, и все считали, что наши отношения… навсегда. Никто меня не спрашивал, люди просто так решили. Но я хотела чего-то большего, и когда он заставил меня сделать выбор между ним и моей карьерой, я выбрала карьеру. Для меня это единственный способ сосуществовать с самой собой, Джонни! – вскричала она, как будто боялась, что друг не поймет и не примет ее объяснения, и холодное выражение на его лице сказало ей, что так и есть. – Но… он сломался. Присылал мне письма, умоляя вернуться, звонил по ночам; частенько я видела, как он стоит в конце нашей улицы, ждет меня часами, иногда целую ночь… – Журналистка сделала глубокий вдох, словно воспоминания отняли у нее все силы. – А потом произошла автомобильная авария. На длинном пустом участке дороги он влетел в дерево. Спасателям пришлось разрезать машину, чтобы его достать. Когда я узнала, у меня было ощущение, будто это я во всем виновата, будто я разбила машину. Понимаешь, я страдала из-за чувства вины и одновременно злилась на себя за это. Но я же не сделала ничего плохого!

Она отчаянно хотела оправдаться, убедить Джона, что не виновата, но ее глаза наполнились слезами боли и вины, которые по одной начали катиться у нее по щекам.

– Мне потребовалась вся моя воля, чтобы заставить себя пойти в больницу, и часы, проведенные в приемной, были самыми одинокими в моей жизни, – простонала девушка. – А потом пришла медсестра и сказала, что он не хочет меня видеть. Никогда. И я осталась стоять посреди больничного коридора, чувствуя себя совершенно и абсолютно бесполезной.

Она изо всех сил пыталась взять свои эмоции под контроль, но воспоминания разбередили старые раны.

– Он хотел получить все или ничего, Джонни, – бормотала Мэтти. – Я действительно его любила, но причинила ему только боль и превратила его любовь в ненависть, которая… чуть его не убила. Вот почему я уехала из Йоркшира, Джонни, чтобы похоронить то ощущение бесполезности и вины в работе. Знаешь, ты мне слишком сильно нравишься, и я не смогу еще раз все это пережить.

Пока она говорила, Краевски снова посмотрел ей в глаза. Когда он слушал, его сарказм и гнев ушли, но в его голосе по-прежнему прозвучали жесткие, решительные интонации:

– Поверь мне, я знаю, что такое потерять любимого человека, когда твой мир начинает разваливаться на части. Я знаком с болью и чувством одиночества. Но не ты сидела за рулем той машины, и ты не можешь изменить факты, пытаясь от них сбежать. А ты именно это и делаешь – пытаешься убежать!

Сторин покачала головой, не соглашаясь, но Джон не дал ей заговорить.

– Когда ты приехала в Лондон, ты, возможно, стремилась к новому будущему – но еще ты хотела спрятаться от всего, что причиняло тебе боль в прошлом. У тебя это не получится, неужели ты сама не понимаешь, Мэтти? Ты не можешь спрятаться в журналистике – расследовать, выводить на чистую воду, разрушать жизнь других людей в поисках правды, – если только не готова посмотреть в глаза этим людям и жить с их болью.

– Это нечестно… – запротестовала корреспондентка.

– Разве? Я очень на это надеюсь, ради тебя самой. Если ты не в состоянии принять тот факт, что твоя работа может причинить огромному количеству ни в чем не повинных людей боль, ты никогда не станешь хорошей журналисткой. Ищи правду, Мэтти, обязательно ищи, но только в том случае, если готова увидеть и разделить боль, которую она может причинить. Если ты думаешь, что достаточно перелетать с одной истории на другую, точно бабочка, нигде не задерживаясь настолько, чтобы посмотреть, какой вред твоя версия правды причинила другим людям, как, черт подери, ты можешь ценить такую работу?! Ты должна критиковать самовлюбленных политиков, но как ты смеешь критиковать обязательства других людей, если сама боишься их на себя брать? Ты сказала, что боишься привязанности. Но привязанность – это главное, Мэтти. И ты не сможешь вечно от нее убегать!

Но она уже убежала, всхлипывая, в ванную комнату, оделась и через минуту выскочила за дверь – Джон услышал только эхо ее слез.

Критика на выходных привела к тому, что кампания получила новый импульс рано утром в понедельник. Еще два министра, вдохновленные тем, что средства массовой информации писали об отсутствии подходящего претендента, вышли на ринг – министр иностранных дел Патрик Уолтон и министр здравоохранения Питер Маккензи.

Считалось, что у обоих неплохие шансы на успех. Маккензи сделал себе имя, продвигая популярные идеи, касающиеся больниц, а потом сумел переложить вину за перенос обещанных изменений на казначейство и Даунинг-стрит.

После разговора с Уркхартом на партийном съезде Уолтон вел напряженную тайную работу. За прошедший месяц он встретился за ланчем почти со всеми редакторами с Флит-стрит. Патрик всячески выпячивал свои северные корни, которые, как он рассчитывал, утвердят его как «единого» кандидата, по контрасту с конкурентами из окружавших Лондон графств. Конечно, на шотландцев это не произвело особого впечатления, но они вообще относились к происходящему так, словно выборы проходили в другой стране.

Уолтон собирался включиться в гонку позже остальных, изучив сначала проблемы, возникающие у конкурентов, но воскресные выступления прессы звучали как призыв к оружию, и он решил, что тянуть больше нельзя. Министр собрал пресс-конференцию в аэропорту Манчестера, чтобы сделать заявление на «домашнем поле», рассчитывая, что никто не обратит внимания на то, что для этого он прилетел из Лондона.

Критика прессы заставила действовать более активно тех из кандидатов, кто уже объявил о своем участии в гонке. Претендентам вроде Майкла Сэмюэля и Гарольда Эрла стало ясно, что их джентльменские кампании с туманными, закодированными посланиями уходят в песок, точно вода. С появлением новых лиц на сцене их обращения требовалось освежить и придать им остроты.

Под давлением растянувшейся кампании кандидаты все сильнее нервничали – и пресса получила то, чего хотела. Когда Эрл вновь направил свои стрелы на проблемы окружающей среды, но на этот раз атаковал непосредственно Майкла Сэмюэля, стало ясно, что началось настоящее противостояние.

Сэмюэль тут же ответил, что подобное поведение достойно порицания и несовместимо со статусом его коллеги и министра, и что министр образования подает плохой пример молодым людям. Между тем рассуждения Уолтона в Манчестере о необходимости «восстановить английские ценности вместе с английским кандидатом» были энергично атакованы Маккензи, который отчаянно пытался возродить к жизни свои утерянные гэльские корни и заявил, что нельзя терпеть оскорбление, нанесенное пяти миллионам шотландцев.

«Сан», которая, как всегда, пыталась выделиться, интерпретировала слова Уолтона как яростную антисемитскую атаку на Сэмюэля, еврейские активисты забросали средства массовой информации жалобами, а раввин из родного города Майкла обратился в Управление по вопросам расовых отношений с просьбой провести расследование, касающееся «чудовищного выступления, сделанного самой крупной политической фигурой после Мосли[31]». Такая неожиданная реакция не вызвала особого протеста Уолтона, и он заявил – правда, только частным образом, – что «в течение следующих двух недель все будут изучать форму ушей Сэмюэля вместо того, чтобы слушать, что он говорит».