необходимость класса собственников и класса рабочих. Другими словами, он не был готов защищать традиционные и иерархические формы неравенства, как это делал Э. Бёрк, но был счастлив защищать новую форму неравенства, связанную с коммерческим обществом, и действительно подвести под неё «божественный» фундамент. Как И. Ньютон подчинил «механизм Природы» действию единого и универсального закона, точно так же и моральная сфера подчинялась Т. Р. Мальтусом действию единого принципа – принципа народонаселения. Впрочем, этот мальтузианский принцип лучше объяснял и до сих пор объясняет прошлое, а не будущее, и почти всегда ошибочно принимает симптом за причину, ведь именно бедность порождает большие семьи, а не большие семьи порождают бедность. Вот почему среди экономистов нередко прямо используется термин – «Мальтузианская модель доиндустриальной экономики». Эту ориентированность исключительно в прошлое и почти полную бесполезность в плане предсказания и прогнозирования будущего у мальтузианства заимствовала дарвиновская теория эволюции. Кроме того, земля была необходимым фактором во всех формах материального производства, что нелегко распознать в условиях сегодняшней пост-индустриальной экономики.

Успех Мальтуса во многом объясняется тем, что он знал, как завоевать положение среди влиятельных людей своего времени. Ошибочность его теории о народонаселении заключалась в том, что он связал рождаемость с запасами продовольствия, хотя это не так. На протяжении XVIII–XIX веков население Британии увеличивалось, но этот рост был связан не с увеличением рождаемости, а с падением коэффициента смертности. Коэффициент плодовитости понижался, но население всё равно увеличивалось за счёт того, что коэффициент смертности уменьшался быстрее, чем коэффициент плодовитости, и выживало больше детей, чем прежде. Запасы продовольствия не имели ко всему этому никакого отношения. Но идея Мальтуса понравилась тем, кто находились у власти, и он воспользовался этим. Он сделал головокружительную карьеру. В 1805 году колледж Ост-Индской компании сделал Мальтуса профессором истории и политэкономии. Он стал своего рода епископом от науки.

Мальтус не стал пользовался новыми достижениями математики, но придерживался древнегреческих математических методов, а именно стремился составить пропорцию. Он применял математику и числа не для счёта, а для убеждения, введения в замешательство, растерянность или запугивания. Расчёты Мальтуса не были точными, и он не особо учитывал полученные им результаты, ведь на первом месте для него стоял его довод, и он подкреплял его любыми цифрами, лишь бы придать ему правдоподобие и убедительность.

Великая французская революция изменила установки британских государственных деятелей. Они отбросили в сторону аристократические упования XVIII столетия на то, что разум может сочетаться с чувствами и что вместе они будут положены в основу реформ, которые пойдут на пользу обществу в целом. Мальтус и его поколение, от имени которого он и выступал, отбросили любое сострадание и милосердие. Математика была иллюстрацией всего этого. Математика здесь использовалась исключительно с целью завуалировать доводы в пользу неисповедимости путей Господа. Сострадание ведёт к катастрофе – это подтверждалось математическими выкладками. Британские политики понимали такие доводы; Мальтусу удавалось убеждать их, главным образом, потому что они хотели, чтобы их убедили.

Великий обман мифа о «промышленной революции»

Итак, первые практические предложения по ликвидации бедности путём создания универсальной системы социального страхования и обеспечения относятся к 1790-м годам и были прямым результатом Американской и Французской революций. Это не были предложения по решению «социальной проблемы», как это стало пониматься в XIX и XX веках. Целью схем, обсуждавшихся Кондорсе, не было устранение враждебности рабочего класса по отношению к частной собственности или преодоление антагонизма между трудом и капиталом, поскольку они ещё не воспринимались как неразрешимые проблемы. Социальные и политические предложения шли рука об руку, поскольку целью было не только облегчить участь бедных, но и воспроизвести на европейской земле условия существования жизнеспособной коммерческой республики, подобной американской. Все должны были стать гражданами.

Падение М. Робеспьера в 1794 году, голод 1795 года и фактическое банкротство якобинского государства привели к массовому отказу от планов по искоренению бедности. Административная практика Термидора (июль 1794 – ноябрь 1795) была возвратом к дореволюционным формам помощи населению. После конкордата Наполеона в 1801 году церковь также поспешила вернуть себе как можно больше из благотворительной и образовательной сферы, которая традиционно была её вотчиной. Даже среди республиканцев крупномасштабные эксперименты по борьбе с бедностью были поспешно забыты. Забыты среди умеренных республиканских лидеров вплоть до XX века! К концу XIX века были предприняты некоторые примечательные попытки переосмыслить республиканское понятие взаимозависимости и социальных обязательств, особенно в работах Э. Дюркгейма (1858–1917), но практические результаты попыток Леона Буржуа (1851–1925) и Радикальной партии развить на основе этой работы «солидарную» политическую философию и законодательную программу были откровенно слабыми. В викторианской Великобритании (1837–1901) «республиканцев» помнили за их нападки на налогообложение и бумажные деньги, а не за их социальные предложения. И даже в эдвардианской Великобритании (1901–1910) «республиканство» считалось «сектой», проповедовавшей атеизм и сексуальное распутство на улицах Лондона. Таким образом, вызов республиканцев английской конституции и церкви был проигнорирован и вычеркнут из памяти и истории. Вместо этого на первый план была выдвинута так называемая «промышленная революция» как один из важнейших «фактов» английской истории, которому вся Европа должна была быть обязана двумя великими системами мышления – экономической науки и её противоположности, социализма.

Эта «историческая линия» была запущена «первым» Арнольдом Тойнби (1852–1883)[136], английским экономистом, в его посмертно опубликованной работе ‘Industrial Revolution’ (1884). Описание А. Тойнби «промышленной революции» настаивало на том, что именно «промышленная свобода», а вовсе не Французская революция и её репрессии, ответственны за разделение и отчуждение классов. Тем самым он отвлекал внимание от политической реакции на революцию и переносил источники «травмы», то есть классового расслоения общества, в чисто индустриальную среду, а потому особенности британской монархической и конституционной системы должны были и действительно стали относиться к «естественным» и «само собой разумеющимся». Так, будь то «промышленная свобода» А. Смита, «животные, ищущие золото» Д. Рикардо или даже «выживание наиболее приспособленных» Ч. Дарвина – всё это стало рассматриваться в рамках этой сфабрикованной «родословной» как единое целое.

Именно «доктрина свободного труда» А. Смита стала главным оружием против методов, с помощью которых рабочие стремились улучшить своё положение. Хотя в действительности, что мы и попытались показать, деятельность А. Смита и его последователей, в том числе Кондорсе, была нацелена на прямо противоположное – более эгалитарное общество и разработка конкретных интеллектуальных и институциональных механизмов его построения. Всё это было перевёрнуто с ног на голову «политической экономией» и «социализмом» XIX века. Лучшее стало врагом хорошего! Зачем улучшать положение людей при капитализме, если их надо подтолкнуть к его разрушению? Таким образом,