социализм XIX века был «придуман» как таран против любых идей реформизма и улучшения общества. И «левые», прежде всего марксисты, с радостью приняли такую повестку, хотя бы потому, что это позволяло им вмешаться в исторические «мейнстрим»-дебаты, а также из-за убеждённости, что политика того периода скрывала более фундаментальную и скрытую для неподготовленного взгляда «социальную напряжённость». Типичным для такого подхода было, например, убеждение в том, что единственное, на что были способны чартисты[137], так это простое улучшением «политической машины», и что чартизм был, следовательно, всего лишь «страстным, но не «рациональным» отрицанием существовующего порядка.

Следует подчеркнуть чисто «дискурсивный» характер создания «классов» в начале XIX века. Известно, что закон 1832 года официально «закрепил» лишение избирательных прав у «представителей рабочего класса» в отдельных районах Великобритании и тем самым заложил основы его специфической политической идентичности – отсутствия представительства в новой политической системе, основанной на собственности. Этот закон был прямым следствием контр-революционных тревог 1790-х годов[138]. Отсюда видно, что так называемый «чисто социальный генезис классов» ка минимум не совсем верен, поскольку это «происхождение» было частью процесса, посредством которого республиканский и демократический вызов британской политике 1790-х годов был «задвинут» на задний план и вытеснен другой историей, опирающейся на «романтиков», на Т. Карлейля (1795–1881), ну и немного на К. Маркса. Это было что-то типа «вытеснения», как в психоанализе. Только сознательного. Возможно, эта аналогия не случайна…

Таким образом, очевидно, что социализм в Великобритании XIX и даже большей части XX века был не формой республиканизма, а альтернативой ему. Единственными группами, остававшимися столь долгое время вне этого широкого «консенсуса», простирающегося от церкви, аристократов, профессионалов, с одной стороны, до членов профсоюзов, кооператоров и даже «коммунистов», с другой, были предприниматели, те самые люди, которые оказались впервые в центре внимания лишь благодаря М. Тэтчер в самом конце 1970-х годов, и которые всегда полагались только на свои собственные силы и никогда не рассчитывали на поддержку со стороны общества или государства. На них обратили внимание в связи с так называемым упадком британского «индустриального духа».

Но при анализе положения «предпринимателей» в значительной степени ограничивались викторианским периодом, и не было попытки проследить его первоначальный источник. Современный неолиберализм, начало господства которого как раз и ассоциируется с именами М. Тэтчер и Р. Рейгана, является прямым наследником «прогрессизма» в США и «фабианского социализма» в Великобритании, которые после Революции 1917 года в нашей стране и особенно активно начиная с 1930-х годов окончательно порвал с марксизмом для того, чтобы найти ему альтернативу. При неолиберализме главной целью государства становится предоставление людям возможности свободно и самостоятельно развивать свои способности, но решение этой задачи признавалось посильным только для государства. Но ведь мы уже выяснили, что маркиз де Кондорсе ещё в конце XVIII века утверждал, что государство должно стремиться к созданию рынков там, где их ещё нет, а также разрушать монополии, препятствуют их появлению. Именно эта идея Кондорсе была центральной для людей, организовавших так называемый коллоквиумом Уолтера Липпмана в Париже в 1938 году, на котором произошёл отказ от старого либерализма и было дано имя новой концепции – «неолиберализм». Этот коллоквиум и его повестка довольно подробно описаны М. Фуко в его курсе лекций «Рождение биополитики»[139].

Что касается «политической экономии», удивительно, что уже в 1800 году её представителями в Британии не проводилось почти никакого принципиального различия между взглядами А. Смита на дефицит и взглядами Э. Бёрка или даже Т. Р. Мальтуса. При этом сам А. Смит всегда подчёркивал свой страх или как минимум опасения по поводу «доктринёрства людей системы», под которыми он подразумевал, в частности, французских экономистов-физиократов. Причина этого была в том, что, с его точки зрения, имеется склонность к слишком большому уважению к «великим», а также восхищению «богатыми», именно потому, что частная собственность обладает пока, увы, лишь поверхностной легитимностью. Но эта форма робости, осторожности и преклонения перед старыми авторитетами, желания каждый лишний раз опереться на них, не имела ничего общего с «бёрковским» низведением бедных до состояния беспрекословного принятия взглядов высших чинов в социальной иерархии или с мальтузианским приравниванием менталитета бедных к животным страстям – прежде всего страху или вожделению. Не А. Смит, а «консервативная реакция» 1790-х годов привела к разрыву между «политической экономией» и «прогрессивной политикой».

Обычно возникновение социал-демократии датируется либо «ревизионистской» критикой Маркса Эдуардом Бернштейном (1850–1932) в 1890-х годах; либо теорией капитала «фабианцев»; либо предложениями Луи Блана (1811–1882) в ходе революции 1848–1849 годов во Франции о «государственном социализме», основанном на партнёрстве между ассоциациями производителей и «якобинской» государственной властью; либо на предполагаемую сделку, заключённую в 1860-е годы между О. фон Бисмарком (1815–1898) и Ф. Лассалем (1825–1864), первым лидером немецкой социал-демократии, целью которой было установление формы «государственного социализма». Но все эти трактовки «ставят телегу впереди лошади». Социал-демократия предшествовала возникновению социализма XIX или XX века, будь то в его «утопической» или «научной» форме. Ведь именно яростная реакция на то, что можно было бы назвать «первой социал-демократической программой» по ликвидации бедности и неравенства, привела к появлению того, что стало называться «социализмом». Вот почему «социализм» в трудах А. Сен-Симона, Ш. Фурье и Р. Оуэна принял такую «аполитичную» и «антиреспубликанскую» форму – главным образом для того, чтобы хоть как-то избежать враждебности, с которой столкнулась социал-демократия.

Предложения Кондорсе возникли на уникальном стыке рационалистического оптимизма эпохи Просвещения, влияния демократических революций и ощущения возможности объединения концепции А. Смита о потенциале «коммерческого общества» с «современной» республиканской формой. В течение XIX и XX веков они были вытеснены – не столько стихийно, сколько сознательно и целенаправленно – противоположными крайностями индивидуализма и невмешательства, и, соответственно, языка производителя и потребителя, с одной стороны, и социализма и языка рабочего и капиталиста, с другой стороны.

Кондорсеанское и мальтузианское наследия

Итак, Мальтус открыто объявил «[ц]ель [его] сочинения заключается не столько в предложении проектов улучшения, сколько в том, чтобы указать необходимость довольствоваться способом улучшения, предписываемым нам природой, и не противодействовать успехам которые явятся следствием этого способа, если ничто не будет препятствовать его действию…

[Н]е во власти богатых доставить бедным работу и пропитание, поэтому бедные, по самой сущности вещей, не имеют права требовать oт них того и другого. Эти важные истины вытекают из закона народонаселения. Поэтому, раз убедившись в них, низшие классы выказывали бы больше терпения в перенесении тягостного положения, в котором они могут оказаться. Нужда не вызывала бы в них такого негодования против правительства и богатых людей; они не выражали бы постоянной готовности