– Что еще за “мама́”? – удивилась Ширин. – С каких это пор ты меня так называешь?

– Я так сказала? – заморгала Шерназ.

– Да.

– Потому, наверное, что ты не похожа на нашу прежнюю мамочку.

– А на кого я похожа?

– Не знаю… Ты совсем другая и… такая молодая…

Шерназ вдруг расплакалась, и тогда все остальные ее в том поддержали.

На два последних дня перед отплытием дочери и внучки переселились к Ширин. Вместо предполагаемой помощи в сборах гости только добавили хлопот, которым путешественница была рада, поскольку они отвлекали от мыслей о поездке.

Вечером накануне отъезда братья устроили домашний джашан[60], дабы снискать благословение путешествию и пожелать сестре легкой дороги. Ширин слегка нервничала, но все прошло очень хорошо. Все видные городские семейства парсов, включая Ридимони и Дадисет, прислали своих представителей, и даже госпожа Джиджибой заглянула ненадолго. Самое главное, среди гостей были члены панчаята, и Ширин почувствовала громадное облегчение, ибо все-таки еще опасалась, что высший орган общины объявит ее изгоем, а теперь вроде как получено добро на путешествие.

Утром Ширин вместе с дочерями, внучками и зятьями приехала в порт, где уже собралась изрядная толпа: куча родственников провожала Розу, нанятый Вико оркестр играл бодрые марши.

Капитан “Лани”, рослый моряк с опаленным солнцем лицом и бакенбардами-котлетами, был уведомлен о Ширин и, встретив ее с букетом в руках, лично препроводил в каюту по правому борту, состоявшую из нескольких помещений: маленькой спальни, комнаты чуть больше, служившей гостиной и столовой, и каморки с койкой для Розы.

– Надеюсь, вы довольны, мадам?

Ширин даже не рассчитывала на подобную роскошь.

– Чудесно! – сказала она.

После ухода капитана родные помогли Ширин обустроиться, все они были в полном восторге от каюты, и только сама путешественница не могла избавиться от ощущения, что как будто что-то упустила. И лишь когда пришло время провожающим сойти на берег, она вспомнила – торан! Ширин кинулась к сундуку и достала вышитую бисером занавеску, какую парсы вешают на входную дверь. Дочери и внучки помогли приладить ее к косяку, потом все гурьбой вышли в коридор полюбоваться своей работой.

– Экдум гхер джаву че, совсем как дома, правда? – вздохнула Шерназ.

– Да, – сказала Ширин. – Как дома.

Приобщение Захария к опийной торговле началось на калькуттской Стрэнд-роуд, соседствовавшей с самым оживленным участком реки Хугли. Ноб Киссин-бабу обратил его внимание на шесть парусников, бросивших якорь неподалеку. Эта флотилия, пояснил гомуста, только что прибыла из Бихара, доставив первый в нынешнем году груз с опийных фабрик Ост-Индской компании в Патне и Гхазипуре. Нынче урожай мака побил все рекорды, и производство опия на территориях компании увеличивается невиданными темпами, несмотря на беспорядки в Китае.

– Опий, наводняющий рынок, уподобился потопу в сезон дождей.

Некоторое время они наблюдали за разгрузкой. Сампаны, шлюпки и шаланды, окружившие парусники, напоминали щенят, присосавшихся к матери. Под зорким присмотром вооруженных охранников бригады кули перегружали ящики в лодки и везли к краснокирпичным складам, стоявшим вдоль реки.

В каждом ящике, сказал Ноб Киссин, два маунда опия, то есть примерно сто шестьдесят фунтов. В среднем один ящик обходится компании в сто тридцать – сто пятьдесят рупий, но крестьянину достанется, если повезет, лишь треть этой суммы, и после расчета с уймой посредников – стряпчими, агентами, писцами – он вполне может оказаться в убытке. А вот компания, продав опий на аукционе, за каждый ящик получит в восемь-десять раз больше – где-то около тысячи-полутора рупий, что равняется пяти-семи сотням испанских долларов.

Затем ящики отправятся на восток – в Китай или другие места, но еще до того, как молоток аукциониста определит им цену, они пройдут через иной, неофициальный рынок – тот самый необычный базар, где состоится посвящение Захария в опийную торговлю.

Проулком гомуста вывел своего спутника на площадь Водоема, от которой до Стрэнда рукой подать. В центре площади, сердце деловой Калькутты, был устроен прямоугольный водоем с питьевой водой, в который смотрелась громада здания, изрешеченного колоннами и арками и увенчанного искусными коваными тиарами – штаб-квартира Ост-Индской компании.

По другую сторону водоема высилось большое здание без всяких излишеств, имевшее надежный вид солидного банка. Вот здесь, сказал Ноб Киссин-бабу, проводятся опийные аукционы, ближайший состоится завтра утром. Однако сейчас здание было безлюдно, возле запертых массивных дверей стоял охранник.

Базар, упомянутый гомустой, приютился на сырой грязной улочке позади опийной биржи. Под ногами наших путников чавкала навозная слякоть, пока они торили дорогу сквозь заслоны из неспешно бредущих коров и шастающих лоточников. Сам рынок был мал и представлял собою освещенные лампами прилавки, где на подстилках сидели по-турецки продавцы в тюрбанах, раскрыв на коленях конторские книги.

Захария удивило полное отсутствие товаров, здесь никто ничего не продавал и не покупал, и он не сразу вник в разъяснение Ноб Киссина: на этом рынке торгуют не собственно опием, а кое-чем незримым и неизвестным – ценой на зелье в ближайшем и отдаленном будущем. Здесь только два товара, и оба являют собою бумажку: одна называется тази-читти, новая записка, другая – манди-читти, базарная записка. Первую покупают те, кто считает, что на очередном аукционе цена на опий вырастет, вторую – те, кто уверен, что она упадет. Подобные записки выдаются на любой срок – месяц, год, пять лет. В Азии, сказал гомуста, нет рынка богаче – ежедневно здесь циркулируют миллионы рупий.

– Гляньте, повсюду деловая суета, точно в улье!

Упоминание миллионов заставило по-иному взглянуть на базар, и сердце Захария забилось быстрее при мысли о состояниях, которые сколачивались или терялись в этом грязном проулке. В памяти, пробившись сквозь навозную вонь, возникли изящные ароматы будуара миссис Бернэм. Так вот, значит, из какой мути произрастает роскошь? Это как-то странно возбуждало.

– Посмотрите на людей, что сидят на прилавках, – сказал Ноб Киссин. – Это менялы, маклеры. Они съезжаются сюда со всей Индии, даже из такого далека, как Барода, Джодхпур, Матхура, Джхунджхуну. Все они из касты лакхеров[61]. Среди них есть миллионеры и даже миллиардеры. У них столько денег, что они могут купить двадцать кораблей вроде “Ибиса”.

Теперь Захарий смотрел на менял заинтересованно: одеты очень просто, никаких дорогостоящих украшений, кроме золотой вставки, посверкивающей в ухе, или цепочки на шее. В ином месте по ним скользнешь взглядом и тотчас забудешь, а здесь они важно восседают на прилавках, и неулыбчивые лица их излучают неоспоримую властность.

Оказалось, Ноб Киссин хорошо знаком с правилами заключения сделки. Захарий внимательно следил за гомустой, когда тот подошел к хозяину прилавка.

Далее началось нечто любопытное: не говоря ни слова, оба произвели несколько быстрых жестов, а потом вдруг Ноб Киссин сунул руки под шаль, укрывавшую колени маклера. Ткань то морщилась, то бугрилась в такт замысловатому танцу, который исполняли невидимые руки покупателя и продавца. Движения их набирали энергичность, а завершилось все короткой дрожью шали, означавшей, видимо, достигнутое взаимопонимание: руки замерли, и хозяева их обменялись скупыми улыбками.

Ни единого слова так и не было произнесено, но едва Ноб Киссин отошел в сторону, как меняла склонился к гроссбуху и быстро зачеркал карандашом.

Все здешние сделки, пояснил гомуста, заключаются на языке жестов, дабы никто не проведал, что и почем покупается.

Захарий опешил, узнав, что его деньги вложены в тази-читти. На последнем аукционе цена лучшего бенаресского опия упала до