— Мы должны успеть на самолет, Хлоя. Мы обещали.

Она ничего не могла сделать. Он уехал прочь, умчался по заледеневшей дороге, и никак нельзя было последовать за ним, и никак нельзя было его отыскать. Получит он помощь или нет, в любом случае ее это уже не могло коснуться. Он ушел из ее жизни. Ушел навсегда.

Дыши — говорил он ей всякий раз. Она сделала глубокий судорожный вдох и как можно туже стянула на себе его пальто. И молчала всю дорогу, когда родители на удивление беспрепятственно препроводили ее от заднего входа в отель в зал ожидания международных рейсов, а затем посадили на самолет.

Они летели первым классом, но Хлое было не до роскоши, и она не замечала ничего вокруг. Откинувшись на сиденье, она закрыла глаза, отказавшись снять пальто и отдать его заботливой стюардессе. Она уже не плакала, она уже вообще ничего не чувствовала. На руке у нее осталась кровь — его кровь, вдруг поняла она, настоящая, а не фальшивая. Нет, она не будет ее смывать. Это все, что у нее осталось от него.

Стокгольмский синдром, напомнила она себе. Заблуждение, или легенда, или просто она на какое-то время совершенно сошла с ума. Не важно, все это уже закончилось. Незабываемым поцелуем.

Не надо было ему этого делать. Ей, наверное, легче было бы справиться, если бы он просто ушел. Тогда бы она ничего не узнала о том, как это может быть сладко. О том, что может быть нечто за гранью безумной жажды секса, от которой вскипает кровь.

Они были на полпути над Атлантикой, когда она открыла глаза и увидела, что ее родители наблюдают за ней с одинаково тревожным выражением на лицах.

— Со мной все в порядке, — сказала она, и это было чудовищной ложью. Но ее родители согласно кивнули, ведь с их младшей дочкой почти всегда и почти все было в порядке. — Только одно…

— Да, милая? — откликнулась ее мать, и в ее голосе звучала тревога, что доказывало, что она ничуть не обманулась.

— Никогда в жизни не поеду в Стокгольм. — И она вновь закрыла глаза, отгородившись от мира.

Стоял апрель — теплый, влажный, исполненный новых весенних надежд. Париж был наводнен туристами. После августа апрель был здесь самым многолюдным месяцем. Но Бастьена в Париже не было, он к нему даже не приближался и не планировал приближаться еще долго.

Он лучше любого другого знал, как исчезать из виду. Он прошел лучшее в мире обучение. И как только смог вытащить из руки капельницу и выбраться из палаты в частной клинике, куда его упрятали, он, несмотря на физическую слабость, ухитрился раствориться так, что никто, даже Комитет, не сумел бы его найти.

Именно от Комитета он больше всего и скрывался. Все прочие просто хотели его убить, и такую смерть он встретил бы с невозмутимым спокойствием. Но Комитет не хотел отпускать его, и ответ «нет» во внимание не принимался. Если он не вернется, Томасон опять отдаст приказ его убить, а он не хотел чувствовать себя последним подонком, которого убивают свои. Он был слишком горд, чтобы безропотно принять такую позорную судьбу.

Он проводил время на крохотной вилле в Итальянских Альпах, ожидая, когда затянется рана. Попавшая в него пуля задела печень, и какое-то время исход был неизвестен, особенно потому, что нашли его далеко не сразу — он потерял сознание, доехав на своем БМВ до заднего двора заброшенного дома. Его нашли, нашли и Морин, но для нее было уже слишком поздно.

Но Комитет не был готов потерять то, во что были вложены такие крупные капиталы, и его дважды с большим трудом возвращали к жизни. Ему не собирались позволить умереть, и он прекратил сопротивление, предоставив им колдовать над ним до тех пор, пока не ощутил, что уже может справляться с болью без их таблеток. Таблеток, которые снимали боль, таблеток, которые держали его в повиновении, таблеток, которые убеждали его делать все, чего от него требовали. Он не нуждался в их таблетках.

За дверями его палаты круглые сутки дежурила охрана. Время от времени он приходил в себя достаточно, чтобы заметить охранников, хотя понятия не имел, что они там делали — защищали его или, наоборот, следили, чтобы он не сбежал. Никто из Комитета не показывался, да он и не ожидал, что Гарри Томасон явится собственной персоной и предъявит ему ультиматум. Он ждал, когда сможет пройти самостоятельно хотя бы несколько шагов, практиковался, когда поблизости не было медсестер, а потом выдернул из руки капельницу, нокаутировал охранника, снял с него одежду и растворился в ночи.

Сначала Итальянские Альпы, затем Венеция, город, который он изучил так же подробно, как большинство людей изучили свое собственное жилье. Никому не под силу отыскать его в путанице кривых улочек и перекрестков Венеции, и он мог бы затеряться здесь навсегда, если бы хотел.

Но он этого не хотел. Ему было тревожно, он выздоравливал медленнее, чем выздоравливал бы на его месте обычный человек, и нервы его были опасно напряжены, слишком напряжены. Он оставил позади очередной кусок жизни, как делал до того много раз. Годы скитаний с матерью и тетей Сесиль, годы самодовольного себялюбия, когда он переходил от женщины к женщине, используя их и бросая навсегда. А затем страшные годы, нескончаемая вечность, когда его нанял и им управлял Комитет, который считал, что цель оправдывает средства, какими бы чудовищными они ни были.

И вот он опять вернулся к скитальческой жизни, но на этот раз он одинок. Переезжает с места на место, не останавливаясь нигде надолго и не оставляя следов. После безумия венецианского карнавала он покинул Венецию и отправился на запад. Азорские острова подарили ему тепло и покой, и только однажды он вспомнил о Хлое — когда ушей его мимолетно коснулась мелодичная португальская речь, он подумал, что этот язык тоже мог бы принадлежать к числу тех, которыми она овладела.

Она жива, с ней все хорошо, она заключена в горах Северной Каролины, и это все, что ему нужно было знать. Ей больше ничего от него не требовалось — ни пищи, ни тепла, ни секса, ни самой жизни. К этому времени одна только мысль о нем должна была приводить ее в ужас. Если она вообще о нем думала.

Он мог только надеяться, что таких мыслей у нее не возникало. Она была плохо подготовлена для тех нескольких дней, которые они провели вместе: смерть и насилие — не самый обычный жребий, выпадающий молоденьким девушкам, особенно американкам. Если бы она сама не сумела стереть все это из памяти, ее умные и опытные родители — он был в этом уверен — возили бы ее от врача к врачу до тех пор, пока она не исцелится. Исцелится от воспоминаний. Исцелится от него.

Он лежал на солнце, позволяя своему разуму бездействовать, а своему телу — набираться сил. Он не знал, куда направится отсюда дальше — Греция отпадала, Дальний Восток был не лучшей идеей. Якудза не слишком радостно восприняла потерю Отоми, а их разведывательная сеть соперничала с агентурой Комитета. Едва его нога ступит на японскую землю или хотя бы приблизится к ней, его найдут и уничтожат, даже если вокруг будет миллион человек. А он обнаружил, что больше не стремится к смерти, хотя не мог еще понять почему.