346 По крайней мере, так кажется на первый взгляд. Но если мы посмотрим глубже, мы обнаружим, что это безразличие бессознательного имеет смысл, даже свое назначение и цель. Есть психические цели, которые лежат за пределами сознательных целей; на самом деле, они могут быть им даже враждебны. Однако бессознательное ведет себя враждебно или безжалостно по отношению к сознанию только тогда, когда последнее принимает ложную или претенциозную установку.

347 Сознательная установка моего пациента настолько односторонне интеллектуальна и рациональна, что сама природа восстает против него и уничтожает весь его мир сознательных ценностей. Но он не может деинтеллектуализировать себя и поставить себя в зависимость от другой функции, например чувствования, по той самой причине, что она у него отсутствует. Она принадлежит бессознательному. Посему нам ничего не остается, кроме как передать бразды правления бессознательному и дать ему возможность стать сознательным содержанием в форме фантазий. Если раньше мой пациент цеплялся за свой интеллектуальный мир и защищал себя с помощью рационализаций от того, что считал болезнью, то теперь ему надлежит всецело отдаться ей. Когда его охватит приступ депрессии, он больше не должен принуждать себя к какой-либо работе, чтобы забыться, но должен принять свою депрессию и выслушать ее.

348 Это прямо противоположно склонности поддаваться настроению, что так типично для невроза. Это не слабость, не бесхарактерная капитуляция, но трудное достижение, суть которого состоит в том, чтобы сохранить объективность и сделать настроение своим объектом, вместо того чтобы позволить ему стать доминирующим субъектом. Посему пациент должен заставить свое настроение говорить с ним; в случае успеха оно не только сообщит ему все о себе, но и покажет, какие фантастические аналогии оно использует для самовыражения.

349 Вышеприведенный фрагмент – пример визуализированного настроения. Если бы пациент не сохранил объективность по отношению к своему настроению, то вместо образа фантазии у него бы возникло деструктивное ощущение, что все летит в тартарары, что он неизлечим и т. д. Но поскольку он позволил своему настроению выразиться в образе, ему удалось преобразовать хотя бы небольшое количество либидо, бессознательной творческой энергии в эйдетической форме, в сознательное содержание и тем самым вывести ее из сферы бессознательного.

350 Но этого усилия недостаточно, ибо полное переживание фантазии требует не только восприятия и пассивности, но и активного участия. Пациент выполнил бы это требование, если бы повел себя в фантазии так, как он, несомненно, повел бы себя в реальности. Он никогда не стал бы спокойно смотреть, как его невеста тонет; он бросился бы к ней и остановил ее. То же должно было произойти и в фантазии. Если бы он поступил в фантазии так же, как в аналогичной ситуации в действительности, он бы доказал, что серьезно относится к этой фантазии, т. е. придает бессознательному ценность абсолютной реальности. Тем самым он одержал бы победу над своим односторонним интеллектуализмом и косвенно подтвердил бы валидность иррациональной точки зрения бессознательного.

351 Это было бы полным переживанием бессознательного, которое от него и требовалось. С другой стороны, нельзя недооценивать истинное значение такого переживания: всему вашему миру угрожает фантастическая ирреальность. Почти невозможно забыть, даже на мгновение, что все это лишь фантазия, плод воображения, кажущийся абсолютно произвольным и искусственным. Как можно утверждать, что вещи такого рода «реальны», и относиться к ним серьезно?

352 Вряд ли от нас можно ожидать веры в своего рода двойную жизнь, в которой мы ведем себя в одной плоскости как обычные среднестатистические граждане, а в другой переживаем невероятные приключения и совершаем героические поступки. Другими словами, мы не должны конкретизировать наши фантазии. Однако есть в человеке странная склонность делать именно это, а все его отвращение к фантазии и критическое умаление бессознательного проистекают исключительно из глубоко укоренившегося страха перед этой тенденцией. И конкретизация, и страх перед ней – первобытные суеверия, но они все еще живы среди так называемых просвещенных людей. В обычной жизни человек может трудиться сапожником, но, будучи членом секты, он обретает величие архангела. По всем признакам он мелкий торговец, но среди масонов он таинственная и авторитетная фигура. Другой весь день сидит в своем кабинете; вечером, в своем кругу, он предстает реинкарнацией Юлия Цезаря, не застрахованный от ошибок как человек, но в своем официальном качестве непогрешимый. Все это суть непроизвольные конкретизации.

353 Научное кредо нашего времени, напротив, развило суеверную боязнь фантазии. Но реально лишь то, что работает. И фантазии бессознательного работают, в этом не может быть сомнений. Даже самый умный философ способен пасть жертвой совершенно идиотской агорафобии. Наша пресловутая научная реальность не обеспечивает нам ни малейшей защиты от так называемой ирреальности бессознательного. Под покровом фантастических образов действует нечто, причем действует независимо от того, хорошее или дурное имя мы ему дали. Это нечто реально, а потому к его проявлениям следует относиться серьезно. Но сначала необходимо преодолеть тенденцию к конкретизации; другими словами, при интерпретации, пока мы находимся во власти реального опыта, фантазии нельзя воспринимать буквально. Когда же дело доходит до их понимания, мы ни в коем случае не должны принимать внешний облик, образ фантазии как таковой за движущий процесс, лежащий в его основе. Внешний облик – это не сама вещь, а только ее выражение.

354 Таким образом, мой пациент не переживает сцену самоубийства «в другой плоскости» (хотя во всех остальных отношениях она столь же конкретна, как и настоящее самоубийство); он испытывает нечто реальное, что очень похоже на самоубийство. Две противоположные «реальности», мир сознательного и мир бессознательного, не борются за превосходство, но делают друг друга относительными. То, что реальность бессознательного очень относительна, едва ли вызовет особые возражения; но то, что реальность сознательного мира может быть подвергнута сомнению, будет воспринято менее охотно. И все же обе «реальности» суть психические переживания, психические подобия, нарисованные на непостижимо темном фоне. Для критического ума от абсолютной реальности ничего не остается.

355 О сущности вещей, об абсолютном бытии мы не знаем ничего. Но мы испытываем на себе различные влияния: «снаружи» посредством органов чувств, «изнутри» посредством фантазии. Нам бы никогда не пришло в голову утверждать, что цвет «зеленый» существует независимо, сам по себе; точно так же мы никогда не должны воображать, будто фантазийные переживания существуют сами по себе и посему должны восприниматься буквально. Это выражение, внешняя оболочка чего-то неизвестного, но реального. Фрагмент фантазии, который я упомянул выше, по времени совпадает с приступом депрессии и отчаяния, и это событие находит выражение в фантазии. У пациента действительно есть невеста; для него она представляет единственную эмоциональную связь с миром. Разрыв этой связи станет концом его отношения с миром. Но его невеста также является символом его анимы, то есть его отношения к бессознательному. Следовательно, фантазия одновременно выражает тот факт, что его анима, без каких-либо помех с его стороны, снова исчезает в бессознательном. Это свидетельствует о том, что настроение вновь оказалось сильнее его. Пациент безучастно наблюдает за происходящим, хотя мог бы легко вмешаться и остановить аниму.