– Вырваться? А зачем? – Ева восторженно протянула руку. – Смотри!

Там, за неожиданной осенней сопкой с пожухлыми бурыми травами, показалась шумная кавалькада. Две кареты неслись во весь опор, их окружало человек двадцать конных сопровождающих. Рядом с каретами бодро, с лаем, мчалась свора охотничьих псов.

Когда пикап поравнялся с отстающей каретой, Ева улыбнулась бравому форейтору в треуголке и с блестящим аксельбантом на зеленом мундире. Тот отложил кнут и приподнял шляпу. Затем окошко в дверце кареты распахнулось, и маленькая рука в перчатке кинула горсть самоцветов. Эта щедрость сопровождалась каким-то восторженным женским восклицанием, им что-то прокричали изнутри кареты, вот только было совершенно не разобрать, что именно.

– Осторожно, Альберт! Будь внимательней! – воскликнула Ева, и он свернул в сторону, удаляясь от карет, от погонщиков и собак, и совершенно вовремя. – Ты что, не видишь? Здесь уже зима!

Дорога превратилась в широкий наезженный тракт, лежалый снег искрился на морозе, и им пришлось закрыть окна и включить печку. Шины протестующе буксовали, когда пикап выкатился на эту заснеженную трассу на скорости около двадцати миль в час. Будь эта цифра больше, их точно бы занесло. Но обошлось. Выровняв дыхание, Альберт постепенно уловил норов дороги, хотя надолго ему это не пригодилось. Дорога снова изменилась.

И были пирамиды, и были барханы высотой с дом. Потом какой-то длинный мост. Они ползли по нему верных два часа. Стрелка уровня топлива даже не шелохнулась, как будто машина едет, не расходуя бензин.

Будь что будет, решил Альберт. В конце-то концов, разве не может ко всем этим большим чудесам прибавиться ещё одно маленькое чудо? После маяка над морем, после конного выезда, после изумрудов, что попали в кабину пикапа, хотя больше половины всё же рассыпалось по траве, после всего, что случилось с утра, немного сэкономленного топлива – это так, мелочь.

А потом был кофе. Старый важный турок переливал его из чаши в чашу, пока не удовлетворился своим трудом. Ева хотела расплатиться парой драгоценных камней, но кофеджи вздернул подбородок, издав громкое цыкание, и прижал руку к сердцу. Иногда преклонный возраст – та же драгоценность. И Ева, и Альберт ощущали себя на вершине блаженства, потягивая невероятно вкусный терпкий напиток из маленьких чашечек. Сам турок тем временем собирался в дорогу. Весь этот поселок, похоже, готов был тронуться с места. Правда, тут не имелось никакого асфальта. Только брусчатка, идущая по центру поселка. Альберт испугался, что пикап завязнет, но всё обошлось. Машина тронулась, прошлась по песку, перемешанному с ракушечником, и оказалась на окраине.

И снова была дорога. Мимо них проносились быстрые авто, потом тянулись вереницы каких-то повозок с огромными колесами. Однажды они оказались рядом с железной дорогой. Вот только странная то была дорога. Вначале навстречу прошелся старый, окрашенный в черный цвет, паровоз. Он издал отчаянный птичий свист, обдав клубами темного древесного дыма. За паровозом тянулись тендер с углем и вереница разноцветных вагончиков, наполненных радостными пассажирами. Дамы обмахивались веерами, а мужчины придерживали котелки рукой, чтобы их не сдуло встречной воздушной струей. Едва паровоз скрылся, последний раз огласив гудками окрестности, вслед ему пролетел другой состав. Узкий, острый локомотив, сверкающий на солнце, и четыре обтекаемых вагона. Он больше походил на огромного атакующего питона, потому что парил над землей. А само полотно превратилось в монорельс. Потом они проезжали мимо острова, где дети возились на берегу, выстраивая каменных идолов. Будто играли в пасочки.

– Ты только посмотри, какие огромные! И дети, и камни! Кажется, я это где-то видела. Остров. Фигуры, – веселилась Ева. – Милый, а помнишь, у тебя была такая вот розовенькая машинка, я называла… как же я её называла?

– Миссис Хадсон?

Дорога нырнула в зеленую долину, где на склонах ровными рядами, как на параде, выстроились столбики, несущие виноградную лозу.

– Нет. Про Миссис Хадсон я не забыла. А эту звали… Нет, не вспомню.

Она смеялась снова и снова. Она рвала виноградины на ходу и вкладывала их в рот Альберту. А он смеялся в ответ, и по его подбородку текла виноградная мякоть.

– Вечно ты такой небрежный, – говорила она и протирала его подбородок платком.

И машина катила, а дорога была бесконечной. Ева смеялась.

Её больше никогда не пугал закат.

Театр фон Клейста появился в городе вместе с началом сезона дождей, привезя с собой сырость, вязкие туманы и пронизывающую морось.

Театр кочевал по стране, точно его гнало, как перекати-поле, туда, где особенно сыро, промозгло и противно. Он приходил с дождем и уходил всегда с сильным ливнем, будто его смывало потоками воды дальше. После его ухода ничего не менялось в городе. Всего лишь скоро приходила зима. Такая же сырая, промозглая, с ветрами, крупой снега и осколками льда. Потом зима сменялась весной, не менее противной и мокрой, но хотя бы теплой, а та медленно переходила в лето, удушливо-влажное, с паром, поднимавшимся от реки и городских фонтанов.

А потом вновь приезжал театр. И снова город окутывала мерзотная морось, под ноги стелились клочья тумана, квартиры заполоняла сизая плесень, а городское кладбище покрывалось ковром похабно шевелящихся дождевых и прочих червей.

Театр появился в городе и принес мне мигрень, бессонницу, удушье и кошмары в редкие минуты ночного забытья. Вполне возможно, что это все было связано не с театром, а с сезоном сырости, но мне почему-то казалось, что всему виной именно он – тот насквозь пропитанный водой шатер, что раскинулся на набережной и наполовину сполз в реку.

Кроме всего прочего, у меня портилось настроение. Я не мог объяснить, почему и какая тут взаимосвязь. Но против фактов, пусть даже и таких странных, не попрешь. В театральный сезон у меня всегда портилось настроение. Мне было страшно, стыдно за свой страх, противно, неуютно от этой противности, и так далее. Чувства и эмоции скручивались в тугой клубок, клубок перемешивался в шар, подобный шару Мес Гетры… И я ничего, ничего не мог с этим поделать.

И мне приходилось уговаривать себя, что все в порядке.

И, в конце концов, я начинал себе верить.

Ну а что мне еще оставалось?

* * *

– Богомерзкие твари! – прошипели из-за соседской двери, когда я, вернувшись домой из конторы, пытался попасть ключом в замок. Лампочка на потолке искрила и шипела, наверное, коротило от сырости, тени метались по закутку, в котором я стоял, ключ же скользил и срывался с запотевшего металла. Ну вот, к весне замок снова проржавеет, и его придется менять.

– И вам добрый вечер, мадам фон Хаммерсмит, – не оборачиваясь, ответил я.

– Твари, твари, твари! – продолжала плеваться соседка, вдова бригадного генерала, жившая тут чуть ли не со времен постройки дома. Старуха ненавидела всех вокруг себя, – не этих – так цыган, не цыган – так нищих, не нищих – так соседей. Пока ее ненависть ограничивалась лишь поливанием грязью в глаза и сплетнями за спиной, но весь наш дом уже начинал побаиваться, что вскоре она начнет поджигать квартиры. Она таки дождется, что ее квартиру запалят первой, да.