Все утро после того, как ушли Гамаш, Клара и другие, после того, как увезли тело Лилиан, он провел, отвечая на телефонные звонки.

Дзинь-дзинь. Дзинь-дзинь. И с каждым звонком он становился все меньше. Он чувствовал, что с каждым звонком тает его мужественность, его достоинство, его самоуважение. Он записывал пожелания, говорил любезности людям, которые рулили миром искусств. Титанам. Которые знали его только как мужа Клары.

Унижение было абсолютным.

В конце концов он предоставил автоответчику отвечать на звонки, а сам спрятался в своей мастерской. Где прятался всю жизнь. От своего монстра.

Сейчас он чувствовал его присутствие в спальне, чувствовал, как тот лупит по нему хвостом. Чувствовал его жаркое зловонное дыхание.

Всю свою жизнь Питер знал, что если будет тихим, маленьким, то монстр его не заметит. Если не будет шуметь, не будет говорить, тот не услышит его, не причинит ему вреда. Если он не будет подавать повода для критики и спрячет свою жестокость за улыбками и добрыми делами, чудовище не сожрет его.

Но теперь он понимал, что прятаться ему негде. Оно всегда будет рядом, всегда будет находить его.

Чудовищем был он сам.

– Ты хотел увидеть мое поражение.

– Нет, – запротестовал Питер.

– Я думала, что в глубине души ты радуешься за меня. Просто тебе нужно время привыкнуть. Но вот ты предстал передо мной в своем истинном виде.

Отрицание опять готово было сорваться с губ Питера. Но оно остановилось. Что-то остановило его. Что-то встало между словами в его голове и словами на языке.

Он уставился на Клару и наконец, ломая окровавленные ногти, разжал пальцы, которыми целую жизнь цеплялся за край.

– Этот портрет, «Три грации»… – полились слова из его рта. – Знаешь, я ведь видел его еще неоконченным. Прошел в твою мастерскую и снял покрывало с мольберта. – Он помолчал, пытаясь взять себя в руки. Но было уже слишком поздно. Питера понесло. – Я увидел… – Он попытался найти подходящее слово, но потом понял: он не ищет, а прячется от него. – Радость. Я увидел радость, Клара, и такую любовь, что у меня сердце чуть не разорвалось.

Он уставился на простыню, в которой запутались его руки. И вздохнул.

– Уже тогда я понял, что как художник ты гораздо лучше меня – мне с тобой никогда не сравняться. Потому что ты пишешь не предметы. И даже не людей.

Перед его мысленным взором снова возник портрет трех пожилых подружек. Трех граций. Эмили, Беатрис и Кей. Их соседок по Трем Соснам. Как они смеются и обнимают друг друга. Старые, немощные, на пороге смерти.

У них были все основания, чтобы бояться.

И все же любой смотревший на картину Клары чувствовал то же, что чувствовали эти женщины.

Радость.

В то мгновение, глядя на портрет, Питер Морроу понял, что обманут.

И понял кое-что еще. Нечто такое, чего люди, созерцающие необыкновенные творения Клары, возможно, и не сумеют понять осознанно, а только почувствовать. Почувствовать всей душой.

Без единого распятия, облатки или Библии, не подыгрывая священникам или церкви, картины Клары излучали тонкую духовную веру. Яркими точками в глазах.

Старыми руками, держащими старые руки. Со всей радостью жизни.

Радость жизни – вот о чем были картины Клары.

Если остальная часть циничного мира искусств писала худшее в человеке, то Клара писала лучшее.

Долгие годы ее обвиняли за склонность к крайностям, высмеивали, подвергали остракизму. Этим занималось все художественное сообщество, и Питер в частности.

Питер писал предметы. Делал это прекрасно. Он даже заявлял, что напишет Бога. И некоторые торговцы произведениями искусства поверили ему. Хорошая рекламная история. Но он так и не встретил Бога, а потому не смог Его написать.

Клара не только встретила Его, она Его знала. И писала то, что знает.

– Ты права. Я всегда тебе завидовал, – сказал Питер, глядя ей прямо в глаза. Страха больше не было. Он уже перешел эту черту. – Я завидовал тебе с самого первого дня, как увидел тебя. И это чувство никогда меня не покидало. Я пытался его прогнать, но оно всегда оставалось со мной. Оно росло со временем. Ах, Клара. Я люблю тебя и ненавижу себя за то, что поступаю так по отношению к тебе.

Она хранила молчание. Не помогала ему. Но и не пыталась помешать. Он должен был справиться сам.

– Но я завидовал не твоему искусству. Я думал, оно есть, а потому игнорировал его. Делал вид, что не понимаю. Но я прекрасно понимал, что ты делаешь в своей мастерской. Что пытаешься передать. Я видел, что с годами ты подходишь все ближе и ближе к цели. И это убивало меня. Боже мой, Клара, ну почему я не мог просто радоваться за тебя?

Она хранила молчание.

– Увидев «Три грации», я понял, что ты достигла вершины. А потом этот портрет. Рут. Боже мой. – Плечи у него поникли. – Кто, кроме тебя, мог изобразить Рут в образе Девы Марии? Настолько исполненной презрения, горечи и разочарования.

Он взмахнул руками, потом уронил их и выдохнул.

– А потом эти точки. Крохотные белые точки в ее глазах. В глазах, исполненных ненависти. Но эти две точки перечеркивают ненависть и все остальное. Они видят приближение чего-то.

Питер посмотрел на Клару, которая была так далеко от него, на другой стороне кровати.

– Я не завидую твоему искусству. Никогда не завидовал.

– Ты лжешь, Питер, – прошептала Клара.

– Нет. Нет, я не лгу, – сказал Питер срывающимся от отчаяния голосом.

– Ты обрушился с критикой на «Три грации». Ты высмеивал портрет Рут! – выкрикнула Клара. – Ты хотел, чтобы я забросила их, уничтожила.

– Да, но дело было не в картинах! – прокричал в ответ Питер.

– Вранье.

– Не в картинах. А в…

– Ну? – завопила Клара. – Ну? Так в чем? Постой, я попробую догадаться. Во всем виновата твоя мать? Твой отец? В том, что у тебя было слишком много денег или тебе их не хватало? В том, что твои учителя тебя унижали? Что твой дедушка пил? Какое извинение ты приготовил на этот раз?

– Нет, ты не понимаешь.

– Прекрасно понимаю, Питер. Я тебя понимаю слишком хорошо. Пока я прозябала в твоей тени, у нас все было в порядке.

– Нет. – Питер поднялся с кровати и стал пятиться, пока его не остановила стена. – Ты должна мне верить.

– Я тебе больше не верю. Ты меня не любишь. Любящий человек никогда не сделает такого.

– Нет, Клара, нет.

И тут безумное, головокружительное, ужасающее падение завершилось. Питер рухнул на пол.