Креслу, конечно, полагалось катиться ровно по любой поверхности, но его конструкция все‑таки не предполагала путешествий по лесным тропам. Рипли пытался им управлять и в то же время не позволить уступить закону тяготения и не дать скатиться прямо в реку, но для этого двух рук было явно мало: их хватало лишь на то, чтобы левой ухватиться за рычаг, правым локтем толкать в нужную сторону, а в правой ладони сжимать стержень, который должен был блокировать колеса, но работал гораздо хуже, чем ожидалось.

Его отделяло от Олимпии каких‑то ярдов двадцать, когда его затекшая, потная ладонь соскочила с ручки тормоза, и прежде чем Рипли успел овладеть ситуацией, кресло ринулось вниз. Он крутанул рукоятку вбок, чтобы скатиться с тропы, где растительность затормозила бы колеса, но тут кресло наскочило на камень. Правая рукоятка отломилась и осталась у него в ладони, кресло на миг накренилось, а затем понеслось прямо к реке.

Рипли взглянул на бесполезную рукоятку и, зашвырнув ее в кусты, оторвал вторую, и тут услышал крик Олимпии.

Девушка оглянулась и в ужасе увидела, как кресло, подпрыгивая на ухабах, стремглав несется вниз, к тропе вдоль берега, перескакивает через нее и, прокатившись по откосу, летит в воду. Там оно налетело на что‑то, да так сильно, что Рипли ударился затылком о спинку. Кресло, накренившись на одну сторону, застряло, и Олимпия бегом вернулась туда, где только что стояла, и бросилась в реку. Здесь, на мелководье, но дно было каменистым и, пробираясь туда, где застряло кресло, она не удержалась на ногах и рухнула, шлепая ладонями по воде. Рипли взглянул на нее и не смог удержаться от смеха.

А ее сердце, которое, казалось, совсем перестало биться, вдруг ожило, да так резко, что закружилась голова, бросало то в жар, то в холод.

Ведь она думала… думала… но нет, вот он перед ней, цел и невредим, и крови нет, да еще смеется. Ей захотелось его убить.

– Несносный вы человек! – выкрикнула Олимпия. – Вы же могли шею сломать!

– А вы… промокли, – заметил Рипли, пытаясь сдержать смех.

Вдали раздался глухой рокот, и, посмотрев вверх, на тучи, готовые пролиться дождем, добавил:

– И, кажется, вот‑вот мы оба станем еще мокрее.

Олимпия тоже подняла глаза. Небо, совсем недавно еще голубое, стремительно исчезало за серыми тучами, которые громоздились над их головами. Раздался второй громовой раскат, громче и ближе.

Она схватилась за кресло, чтобы поставить прямо, руки ее тряслись, и скомандовала:

– Вставайте! Вставайте же!

Он с трудом поднялся, опираясь на спинку. Олимпия уже вымокла насквозь, так что дождь ее не пугал, но оставаться на открытом месте в грозу ей не улыбалось.

– Все, можете садиться.

– Рукоятки управления сломались, а у вас сил не хватит толкать кресло вверх по склону, – предупредил Рипли. – Полагаете, мне так хочется опять садиться на эту штуковину? Смотрите, куда оно меня привезло! Я‑то ехал себе спокойно по своим делам, а оно решило вот искупаться.

– Вы сами его отпустили! Я видела!

– Я устал с ним воевать.

– Вы могли сломать себе шею, разбить свою чертову черепушку!

Он видел, как Олимпия волнуется из‑за него. Ну почему не кто‑то другой, все равно кто, последовал в тот день за беглянкой из Ньюленд‑хауса – неужели это было всего три дня назад? – и не привез ее обратно, прежде чем она успела влюбиться не в того мужчину.

– Я уже забыл, что здесь полно камней на дне, – сообщил Рипли. – Надо было купаться ниже по течению, там дно ровнее.

Олимпия боялась думать, что могло случиться, а ему все шуточки: чуть до погибели себя не довел.

Гром ударил громче. Клубящиеся тучи закрыли остававшийся просвет, и мир вокруг потемнел.

– Нам надо скорее возвращаться.

Олимпия попыталась вытолкнуть кресло на берег, но эта задача оказалась труднее, чем она предполагала.

– Да бросьте вы эту затею! – воскликнул Рипли.

Но она продолжала толкать. Ей нужно было на ком‑то – или не чем‑то, хотя бы на этом треклятом предмете – сорвать злость.

Рипли, тяжело вздохнув, начал ей помогать. Каждый держал свой угол спинки кресла. Олимпия надеялась, что он держится за кресло, чтобы снять нагрузку с больной лодыжки, потом сказала себе: он ей никто, чтобы за него бояться, не ее печаль. У нее достаточно своих проблем. Ей предстояло свыкнуться с мыслью о другом мужчине, потому что тот по‑прежнему хотел на ней жениться. И она, будучи девушкой практичной и разумной, решила, что брак с ним – это правильный поступок.

– За следующим поворотом будет рыбачий домик, – сказал Рипли, указывая направление кивком. – Там нет ступеней, не нужно взбираться вверх по склону. И гораздо ближе, чем дом.

Олимпия взглянула в том направлении, куда он указывал, затем вверх по склону, с которого только что спустилась сама. Она и не догадывалась, как далеко забрела от главного дома, слепо блуждая по парку. Слова Эшмонта глубоко ранили ее, пусть и писал их не он, и ей опять захотелось сбежать, только она не знала куда, как не знала и от чего именно бежит и есть ли в этом хоть какой‑то смысл. Прежде всего не следовало убегать со свадьбы.

Она не могла думать об этом сейчас. Мрак сгущался, гроза неслась им навстречу, то и дело черное небо прорезали молнии.

Олимпия не стала возражать, когда Рипли повернул кресло в направлении рыбачьего домика.

Рипли предложил Олимпии бежать вперед, а толкать кресло хотел сам, но она отказалась, сославшись на то, что большая нагрузка на больную ногу.

К счастью, идти было недолго. Рыбачий домик стоял над излучиной реки с незапамятных времен, и Рипли надеялся, что в нем можно укрыться от непогоды.

Гроза неумолимо приближалась. Едва они достигли излучины, молния разорвала небо пополам, грянул гром и крупные дождевые капли градом обрушились на дорожку, кресло‑каталку и на их головы.

Рипли принялся толкать поэнергичнее, не обращая внимания на боль в ноге, после того как правая ступня задела за кочку на дороге и подвернулась. Надо смотреть под ноги, черт бы их побрал! – напомнил он себе. Но к чему думать об этом теперь?

Окружающий пейзаж тонул в сгущающемся мраке. Глухо гремел гром, среди туч сверкали молнии.

Они миновали поворот, и вот он наконец, рыбачий домик, самая обычная средневековая каменная квадратная постройка, лишь слегка напоминавшая буддийскую пагоду. Дом никогда не расширялся и не перестраивался и мог похвастать одной‑единственной комнатой, свет в которую проникал сквозь четыре узких окна. Три невысокие ступеньки вели к узкому крыльцу с навесом перед двойными дверями.

Они как раз спешили к крыльцу, когда здание озарилось вспышкой молнии, и в следующий миг громовой раскат грянул прямо над их головами.