Спустя неделю начались майские выступления студентов, и никто уж не вспоминал о Султане и его рабынях. События того мая в Париже представлялись ей самыми важными, важнее, чем что–либо происходящее в мире. И так было долгое время. Пока…

Пока она не познакомилась с Давидом.

Давид!

Большой, робкий ребенок, рассеянный и внимательный лишь по отношению к своим объективам и камерам. Красивый, высокий, сильный – воплощение ее девичьих снов. Нежный и откровенный. Первый из мужчин, кто смотрел на нее с восхищением, и это ее не раздражало, наверное, единственный, кто с первых дней явно не демонстрировал желание затащить ее в постель, чтобы проверить действительно ли она такая горячая, как казалась.

Мысли о нем помогали забыть жажду и голод, перебороть усталость и страх, и даже направляли ее в ночи.

А как бы он повел себя, окажись в подобной ситуации? Всегда был не решительным человеком, предпочитал прятаться в своем мире искусства. Никогда не знал сколько денег у него в кармане, и вообще есть ли хоть цент, никогда не мог разобраться в торговых и хозяйственных делах, считал абсурдным нравиться другим людям, всегда что–то забывал, мог приехать в страну с просроченной визой, или выехать на автомобиле с пустым баком.

Ей нравилось заботиться о нем, нравилось быть его женой и одновременно беречь так, словно он был ее собственный ребенок, нравилось подбирать ему галстуки, заставлять сменить носки, если они были не в тон брюкам, искать его ключи по всему дому…

Нравилось тихонько войти в темную комнату и наблюдать, как он проявляет очередные фотографии, нравилось быть частью этого процесса, этого таинства появления образов, нравилось разделять его энтузиазма, нравилось наблюдать за ним, когда он, поглощенный процессом, разбирал и чистил свои камеры, когда объяснял ей про фокусные расстояния, про освещение, цветовую температуру.

И нравилось позировать перед ним обнаженной, будучи совершенно убежденной, что в тех фотографиях нет ничего постыдного, а всего лишь способ «поймать» прекрасное и продемонстрировать остальному миру. Они не были еще женаты, и, рассматривая свои фотографии, иногда в полный рост, ей было самой удивительно, как у него получалось передать элегантность и легкость ее тела.

– Ели бы это была не ты, то послал бы фотографию на конкурс… – сказал он как–то. – Назвал бы: «Черное Дерево».

– Так, пошли.

Он взглянул на нее удивленно.

– И тебя не смущает, что сотни людей увидят тебя голой…

– Нет, не смущает… А тебя–то самого это не смущает?

– Тоже, нет… Не очень.

«Черному дереву» присудили премию, две тысячи долларов, на которые они потом уехали путешествовать по Испании.

Посетили корриду в Мадриде, научились танцевать «фламенко» в Севильи, отсняли более тысячи кадров в Альгамбре и даже взяли интервью у Брижит Бардо, что снималась в фильме в пустыне Альмерии…

Вдалеке послышался жуткий смех гиены, и это вернуло ее к реальности. Луна уже поднялась высоко в небе, звезды сверкали на редкость ярко этой ночью. Она остановилась и долго прислушивалась, вглядывалась в темноту, но на равнине ничего подозрительного не было видно, ничто не шевелилось, ничто никуда не перемещалось. Подул легкий ветерок – скоро станет холодно. Она продолжила идти, сама не зная куда.

Дул легкий ветерок, становилось прохладно, на равнине ничего подозрительного не было видно, ничто не шевелилось, ничто никуда не перемещалось.

Он закутался с головой в одеяло, зажег сигарету, прикрыв ладонью пламя.

– Туарег может заметить огонек тлеющей сигареты на расстоянии до километра, – предупредил его Алек. – А услышать запах дыма с пятисот метров, если будет стоять по ветру.

Но наблюдать за звездами и Луной, за равниной, где ничего не происходило под их неверным, призрачным светом, с одинаковым усердием в течение многих часов, как–то не получалось, тем более, что внутри росла уверенность в бесполезности всех этих усилий.

Сколько таких ночей, похожих одна на другую, прошло? Он уже и со счета сбился и начал впадать в отчаяние, он начал думать, что то была ошибка – оставаться на одном месте, ожидать и наблюдать, когда Надия уже могла подходить к Красному морю.

– Не нервничай, – успокаивал его Алек. – Они еще не прошли.

– Откуда ты знаешь?

Он улыбнулся в ответ.

– Инстинкт… Это не первый раз, когда я ловлю караваны.

– А что еще мы можем предпринять?

– Например?

– Вот, черт! Откуда я знаю… Что–нибудь…

– Это «что–нибудь» означает, что мы должны начать перемещаться. Как только мы начнем переходить с одного места на другое – сразу же возникает риск, что они заметят нас раньше, чем мы их. Если это произойдет, то твоя жена и остальные рабы не проживут и десяти минут…

– Ты полагаешь, что они способны на такое? – удивился Давид.

– «Они» способны и на большее, – убежденно ответил Алек. – Несколько лет назад англичане попытались перерезать их торговые пути через Красное море с помощью патрулей на быстроходных лодках. Они обыскивали каждое судно, что направлялось из Африки в Аравию. Каждое… – он сделал многозначительную паузу. – Но работорговцы нашли выход из этой ситуации – они построили специальные суда со скрытыми люками и потайными местами вдоль бортов.

Когда патруль приближался, они открывали люк с противоположной стороны и выбрасывали всех рабов за борт, предварительно привязав каждому из них на ноги камень потяжелее.

Когда полиция поднималась на борт, то не находила ничего, кроме мешков с зерном и молчаливых пилигримов, направляющихся в Мекку.

В конце концов, патрулирование отменили, поскольку в результате получилось больше трупов, чем рабов живых и спасенных.

– А здесь, в пустыне?

– А здесь… они прячут рабов в сухих колодцах, где те умирают от удушья и жажды, и что потом превращается в их могилы.

Пару лет назад в Судане, почти у самого моря, нашли колодец с двадцатью четырьмя трупами на дне. Умерли стоя. Стояли так плотно, прижавшись один к другому, что когда их обнаружили, не смогли поднять, пока не начали разлагаться и отделяться один от другого.

– И никто не начал расследование?

В ответ Алек лишь горько улыбнулся.

– «Расследование», друг мой – слово европейское.

Алек был прав. В Африке было и без того предостаточно проблем, чтобы ничего не «расследовать». Жизнь в Африке пульсировала яростно и безжалостно, стараясь мчаться вперед в том же ритме, что и в остальном «цивилизованном» мире, перепрыгивая через поколения и века прогресса, перескакивая от лука со стрелами к танкам и гаубицам, от там–тама к телевидению, от верблюда к «Конкорду». То, что проходило, то проходило без следа и окончательно и никто особенно не задумывался и не останавливался, чтобы изучить причины произошедшего – просто проехали мимо и все. Секунда без движения, рассматривая, что там осталось позади – означало потерять драгоценные мгновения и не смотреть при этом вперед, в будущее, что катило с мощью и скоростью локомотива.