Во второй половине дня, в 17 часов, исполнялись мантры и священные песнопения, собравшие всех снова.

«ОМ НАМаА ШИВаЙЯ — ШИВаЙЯ НАМаА ОМ»

Через некоторое время, прямо посреди песнопения баджанов, появился Бабаджи и, как обычно, сел впереди на свой маленький трон. Все по очереди подходили, чтобы поприветствовать его и поклониться ему. Поразительно: некоторые даже танцевали перед ним под ритмы песнопений.

Я была поражена, что это было разрешено.

«Ты счастлива? — спросил меня Бабаджи. — Тебе здесь нравится?» «Да», — сказала я с некоторым колебанием. И вновь, как всегда в те первые дни при каждой удобной возможности он протянул мне большую конфету и посмотрел на меня непередаваемым взглядом. О, я почувствовала: он положил что-то внутрь этой конфеты, и всё это я могла, должна была съесть!

«Как тебя зовут?» — спросил он меня несколько раз. «Рената!» «Как тебя зовут?» «Ой, Нила», — ответила я в конце концов. Это длилось всего мгновение, пока я не поняла, что я должна оставить в прошлом все остальные имена, полученные мной в прошлой жизни, и должна стать только Нилой — голубой, как само небо.

Настало время вечернего арати. В храме по утрам и вечерам совершали пуджу (обряд). При этом в течение полутора часов звонили примерно двенадцать колоколов и звучали барабаны. Это было прекрасно. Потом чествовали Божественное внутри храма пламенем небольших лампад арати[4]. Лампадой обводили всех присутствующих, и все символически проводили руками над её пламенем и подносили их к своим сердцу и голове.

В завершение обряда все пели ритуальные молитвы, в числе которых и мантру Тары — высшую мантру с перечислением 108 имен Шивы. Бабаджи присутствовал при этом. Приходя полностью завернутым в свое покрывало, он останавливался и около десяти минут проводил в молчании. Было видно лишь его лицо. О, как он мне нравился, когда, высокий и мощный, он спокойно и прямо сидел перед нами! Как он был прекрасен!

«ОМ ХАРЬЯКАНДИ — ХАРЬЯКАНДИ ОМ» [5]

Было ли это именем? Каждый раз, когда пелись эти слова, меня охватывала таинственная тоска и бросало в дрожь. Хотя я их не понимала, эти святые слова были связаны с тем, кто сидел перед нами, погруженный в молчание. Была ли эта мантра его именем?

Затем наступил субботний вечер. Бабаджи стал готовиться к празднику. На самом деле он начал раскачиваться на своем месте, будто в танце, и пробудил в нас желание сделать то же самое. Я вспомнила о Шиве Натарадже — танцующем Шиве. Действительно, люди танцевали перед святилищем Бабаджи! Некоторые встали и тоже стали танцевать, другие остались сидеть, внимая пению, ритму барабанного боя и трещоткам. Я тоже не смогла усидеть на своем месте и начала пытаться пританцовывать. Нет, это сам танец захватил меня, и мы танцевали и танцевали.

Бабаджи смотрел на нас — он был счастлив! В конце все присутствующие кланялись, пели и плясали перед ним. Когда я преклонила перед ним свои колени, он поднял меня за волосы на макушке сильным, но очень любящим движением. Благословенное чувство!

Ах, я так сильно хотела узнать, является ли он Хайракан Бабой с моей фотографии, и вытащила её из кармана, чтобы спросить его об этом лично, как только он выйдет. Но он быстро прошел мимо меня. Я видела лишь его мощную спину. Он остановился у ворот в сердце храма, которые теперь были открыты, и исчез — внезапно и бесшумно.

Теперь святилище, образующее центр ашрама, было на виду, и вот что я там увидела: Бабаджи с любовью ответил на мой вопрос. Между ними обоими существовала глубокая связь. Отрадно было видеть, что статуя старого Хайракан Бабы удостоена центра ашрама, но всё же идентичность молодого и старого Бабаджи была для меня по-прежнему неочевидна.

Воскресенье, 22 января 1978 года, мой второй день в ашраме

Мое второе утро в ашраме: чандан. Я услышала, что в 5 часов утра мы должны были прийти к Бабаджи на чандан, а затем — на его огненную церемонию (хаван).

Чандан означал следующее: Бабаджи рисовал три линии на лбу — символ Шивы — и красную точку между бровями.

Это было поистине впечатляюще: добраться в темноте по крутому склону до небольшого жилья Бабаджи — помещения, похожего на драгоценный изумруд, — и увидеть там его — сидящего, одетого во всё белое, торжественного, молчаливого и созерцающего. Одной рукой он брал каждого за голову, а другой рисовал на лбу красивыми золотисто-желтыми влажными жидкими красками и в завершение ставил в середине лба красную точку. Он делал это очень искусно. Видимо, он читал при этом наши мысли и дарил нашему беспокойному духу умиротворение.

Потом все те, кто был приглашен на чандан, собрались под огромным деревом в большой полукруг у костра, который горел возле жилища Бабаджи.

Большая миска с рисом, сезамом, ячменем и сахаром, которая должны была быть принесена им в жертву огню, стояла наготове рядом с его местом. Бабаджи пришел, устроился в кресле рядом с огнем и начал проводить священный ритуал жертвоприношения. Это было просто потрясающе — насколько он был собран!

Почти закрыв глаза, он бросал в огонь одну горсть за другой, делая паузу между некоторыми бросками, как будто он был в другой плоскости сознания. ЕГО священное пламя! Иногда он бросал свой взгляд то на одного, то на другого из нас, прежде чем снова бросить в огонь даруемую божеству жертву. При этом его взгляд был особенно пронизывающим — невозможно описать, насколько.

После чандана те, кто принимал в нём участие, не