должны были спать. В идеале им полагалось медитировать или делать что-либо иное, но ни в коем случае не засыпать, иначе духовное действо нельзя было считать завершенным. Я узнала об этом только после того, как после первого же своего чандана спокойно уснула во время медитации в своей комнате. На самом деле я никогда не вставала так рано и попросту не привыкла к утренним медитациям, длящимся по несколько часов.

Бабаджи, казалось, всё это знал, потому что поутру, когда я поклонилась ему, он показался мне абсолютно безучастным. До меня стало доходить: очевидно, он точно знал, кто из нас что сделал или не сделал. Он знал абсолютно обо всём, что происходило внутри нас. Так, один очень хороший американский врач был в шутку обвинен в том, что он умывался «по-кошачьи», не совершая полного омовения. Мы обязаны были совершать полное омовение, особенно если изъявляли желание присутствовать на чандане.

Это было воскресенье. На смену порывистому утреннему ветру и дождливому небу взошло солнце — как раз ко времени окончания церемонии.

День был зовущий, свежий и солнечный. Все обитатели ашрама должны были идти вместе с Бабаджи в Дамсайт, где он собирался провести огненное действо. Дамсайт — это означало, что придется двадцать раз пересечь водную гладь — так же, как по пути в Хайракан пройти через эту мистическую каменную долину! Я была взволнована и рада.

Около 8:30 все мы отправились в путь, а с нами и Бабаджи — в розовом тюрбане и с длинным шлейфом. Я держалась поблизости от него, как и Дэвид, который пришел вместе со мной и этим утром во время чандана приобрел настоящую «боевую раскраску». Джон, которого звали доктор Дару, и Дэвид, американский врач, пошли с Бабаджи, а вместе с ними — несколько индийских мальчиков, которые трудились при ашраме. Всем остальным Бабаджи сказал: «Идите!» Он всегда решал, кто пойдет с ним, а кто — нет.

Бабаджи позволял фотографировать; при этом он обнял Дэвида, который, как и я, только что пришел, но меня не обнимал. Даже с доктором Дару он шутил, брался с ним за руки, будто был с ним хорошо знаком. Но со мной он продолжал держаться холодно, я это очень хорошо чувствовала. Так мы долго пробирались через груды камней и через речной проток, и вдруг Бабаджи остановился, искоса взглянул на меня, взял свой платок и повязал его мне на голову, основательно завязав его на узел.

Когда мы вновь пошли по воде, он вдруг спросил меня: «Ты завтра уезжаешь?» Пораженная, я ответила: «Нет, если Вы не против, то я хотела бы остаться до конца января или начала февраля. Потом мой друг заберет меня».

Я вынула из кармана блокнот с фотографией своего друга. Когда я открыла его и хотела показать ему, он увидел фотографию Марселя. И сразу же спросил: «Кто это?», а затем взял блокнот в руки.

Пока мы шли дальше по воде, он полистал его и открыл изображение Свамиджи. «Как его зовут? Он тебе нравится?» — спросил он. «Да, я очень люблю его, это Свамиджи Ганапати Сатчидананда». Затем Бабаджи спросил: «Почему ты не пошла к нему?» Я неуверенно ответила: «Но ведь меня позвали Вы!» Он закрыл блокнот, отдал его мне и поспешил вперед, вслед за остальными.

Вскоре после этого я шла как раз слева от него. Неожиданно он наклонился и поднял камень. На одно мгновение перед моими глазами промелькнуло настоящее пламя, прошедшее прямо через камень в его руку.

«Благословение камнем», — быстро сказал он и вложил его мне в руку. Я остановилась, пораженная, но он быстро побежал дальше по воде, на этот раз — очень глубокой, просто крикнув мне: «Хорошо, ты можешь остаться до конца января — ведь ты получила благословение камнем!»

Я была совершенно сражена всем этим и очень медленно пошла дальше — пусть Бабаджи идет с другими. Я погрузилась в себя. Растерянность — не то слово: я была глубоко потрясена, до мозга костей. Теперь мне следовало быть очень осторожной, чтобы не погрузиться в печаль.

Я крепко держала камень в руке — он был моим спасательным кругом — и попыталась выиграть мир, спокойствие, полное спокойствие, но только не отчаяние, дышать спокойно, полностью погрузиться в себя, дышать (вдох — выдох и не более того) и призывать Бога из этой тишины, и изо всех сил звать его, дышать им — больше ничего. И в остальном тот Бабаджи, которого я видела рядом, который так смущал меня, был мне безразличен. Так что в течение всей огненной церемонии в Дамсайте я делала, что могла. Как и на обратном пути. Было ясно, что теперь я буду возвращаться в одиночку.

В Дамсайте было что-то наподобие чайного магазинчика, и я на самом деле захотела выпить чего-нибудь горячего. Когда мне подали чай, Бабаджи издали взглянул на меня. Я сразу почувствовала себя виноватой за то, что чай подали только мне. С чаем, налитым в стеклянный стакан, я подошла к Бабаджи и протянула его ему. Он сказал: «Нет, я не пью чай!» Поэтому я поделилась чаем с другими и попросила подать его тем, кто был со мной.

Обратный путь прошел замечательно. Я шла назад одной из первых, многократно пересекая живой путь реки, через эту уже немного знакомую мне теперь длинную, большую, милую долину. Я шла одна, мне хотелось побыть в одиночестве. Почти все остальные шли позади меня. Бабаджи сказал, что он до самого конца пойдет со своей группой. После шока, пережитого мной в пути от одной лишь мысли, что буквально на следующий день мне нужно уехать, я пыталась сохранять спокойствие и понять, заметил меня Бабаджи или нет. Весь его вид казался мне странным и непонятным.

Теперь меня занимал только Бог — желание достичь его в дыхании. Вся моя сущность желала лишь его. Так я шла, всё глубже погружаясь в свои мысли. Свет и покой этой долины всё больше и больше наполняли меня. Бог показал мне, что есть Истина, потому что сама я не знала ничего. Я бодро шла, твердо зная