– Ричард Мак-Дендли.

– Ну да, правильно. Он принимал нас в Колорадо полтора годаназад. Рыхлый такой, с женским голосом.

– Нет, Ника. Ты должна. Он будет с супругой. А потомторжественный концерт и ужин. – Он опустился на стул, подставил лоб, онаприложила к ушибу ледяной компресс.

– Ладно. Так и быть. Сенатора с супругой придется встретить.А что все-таки произошло?

Она чувствовала: не надо больше ни о чем спрашивать. Правдыон все равно не скажет, сейчас сидит, прикрыв глаза, и лихорадочно выдумываеткакое-нибудь достоверное объяснение. Она никогда не лезла в дела мужа. Но ейочень не понравился этот ночной звонок, не понравился тон, каким Гриша говорил,и слова, и красное лицо в испарине, и бегающие глаза.

– Хватит, – он отстранил ее руку, прижимавшую лед, – пойдемспать. Завтра тяжелый день.

– Разумеется, день будет тяжелым, если звонят среди ночи.Что за хамская манера? Гришка, не темни. Что случилось? Мне правда интересно.

– При-дур-ки… – медленно, задумчиво произнес Гриша, – вездесплошные придурки. – Он, не вставая, обнял ее и прижался мокрым лицом к еехалату. – В Москве один советник президента перебрал в казино, его должны былиотвезти домой, но потеряли по дороге, – пробормотал он совсем невнятно, – нукакое тебе, девочка моя, до этого дело? Пойдем спать.

– Пойдем. Только телефон отключи. Ты его, кажется, вгостиной оставил.

– Да, конечно, обязательно, – Гриша тяжело, неловко поднялсясо стула.

– А голова не болит? – тревожно спросила Ника, разглядываявспухающую красную шишку на лбу.

– У кого? У советника президента? – он попытался улыбнуться,но лишь неприятно оскалился.

– У тебя. До него мне и правда никакого дела нет, а тыздорово стукнулся. Может быть даже легкое сотрясение.

Когда они вернулись в постель и погасили свет, она подумала,что он действительно очень устал. А кто бы на его месте не устал? Жестокаяпредвыборная борьба, с интригами, грязью. Не более пяти часов сна в сутки втечение двух месяцев. Поездки по всему огромному краю, бесконечные митинги,встречи с избирателями. Результат превзошел все ожидания. Шестьдесят семьпроцентов голосов. Молодец, Гришаня. Победитель. Триумфатор. Но с нервамиплохо, и голова наверняка болит, потому что соврал он совсем уж глупо инеуклюже.

Всех советников президента, с которыми у него былиприятельские отношения, Ника знала поименно, и ни одного из этих серьезных,осторожных людей не могла представить надравшимся до беспамятства, потерявшимсяв ночной Москве. Это во-первых. А во-вторых, даже если такое вдруг произошло,почему именно Гриша, только что избранный на должность губернатораСинедольского края, отсюда, из Сибири, пытается решать чужую странную проблему,и при этом нервничает до ледяной испарины?

– Ты телефон отключил? – пробормотала она, отвернувшись кстене.

– Конечно, – он резко, почти грубо, развернул ее к себелицом. – Ника, ты меня любишь?

– Очень люблю, Гришенька.

– Ты мне чаще это говори, девочка моя.

Из Москвы позвонили опять в начале восьмого утра. Гриша неотключил телефон. Ника спала крепко, не услышала, как тренькнул сотовый наковре у кровати, как выскользнул из-под одеяла и на цыпочках ушел в соседнююкомнату ее муж, и не узнала, что после второго, более долгого разговора онзанервничал еще сильней. Не просто испарина, а крупные капли пота выступили унего на лице, покатились за ворот шелковой пижамы.

Шишка на лбу заныла невыносимо. Он вышел на балкон, жадновдохнул холодный, влажный воздух и замер на несколько минут, раздувая ноздри,крепко зажмурившись и до боли сжав кулаки.

В Синедольске уже встало солнце, а в Москве было началошестого, и едва рассвело. До инаугурации оставалось семь дней.

Джинсы прилипли к кровавой ссадине на колене. Осколоквитринного стекла вонзился в щеку и застрял под кожей. Это было замечательно,иначе Никита Ракитин не сразу бы поверил, что действительно жив и ни одна изпяти пуль его не задела. Разбитое колено и осколок стекла в щеке. А больше – ницарапины.

Одну из пяти гильз Никита подобрал и спрятал во внутреннийкарман куртки. Если бы он был более сентиментальным и аккуратным человеком, онсохранил бы на память не только гильзу, но и шнурок от кроссовки. Впрочем, уаккуратных людей не бывает рваных шнурков, которые без конца развязываются.Аккуратист погиб бы этой ночью на Ленинградском проспекте у магазина «Спорт», ив криминальную сводку по Москве вошло бы еще одно заказное убийство, а нехулиганская выходка поддатых ночных отморозков в джипе.

Аккуратист погиб бы непременно. А растяпа Ракитин осталсяжив. Он наступил на развязанный шнурок и растянулся на асфальте за полсекундыдо стрельбы. Потом из-за поворота выскочила милицейская машина. И убийцы вджипе не рискнули притормозить, проверить, сделано ли дело.

У Никиты был выбор: остаться, дождаться «Скорую» иоперативников, которые непременно появятся, потому что те, в «Мерседесе», ужевызвали по рации, или удрать как можно скорей. На размышление оставалось минутытри, не больше. Время остановилось. На самом деле он пролежал всего минутупосле того, как «Мерседес» умчался вслед за джипом. Но ему казалось, что прошлонесколько часов.

Из оцепенения его вывели грохот и звон. Он вскочил, забыв оразбитом колене. Ему почудилось, джип вернулся, чтобы сделать контрольныйвыстрел. Но это выпал из витрины манекен. Аккуратный молодой человек вспортивном костюме. Ему достались пули, предназначенные Ракитину. Он выпал несразу, долго размышлял, переживал, сомневался. В его пустой голове под красивымгуттаперчевым черепом тоже, вероятно, происходила какая-то напряженнаямыслительная работа.

Никита, прихрамывая, рванул в проходной двор за магазином.Боль в колене утихла, как бы давая ему возможность уйти подальше от ужасногоместа. Пешком он дошел до Сокола, поймал такси и доехал до Кропоткинской, досвоего дома.

Наверное, все это было не правильно. Во-первых, не следовалоубегать. Стоило дождаться оперативников, чтобы было заведено уголовное дело опокушении на убийство. Во-вторых, если уж убежал, то не стоило ехать домой. Онведь не сомневался: они обязательно вернутся, и уж тогда доведут своювысокооплачиваемую работу до конца. Любой разумный человек прежде всего подумалбы, куда ему скрыться.

Но разумные люди не наступают на собственные шнурки.

* * *

Федя Егоров постоянно видел перед собой лицо гуру. Узкиеглаза казались трещинами, сплошь черными, без белков. Сквозь трещины наплоском, смутном, как зимняя луна, лице, наблюдала за Федей великая космическаяпустота. Федя сжимался в комочек, скатывался с больничной койки на пол, ногиего сами сплетались кренделем. Он усаживался в позу лотоса, принималсяпокачиваться и мычать. Только тогда отпускал ужас, оставалась лишь тупаяголовная боль.