– Ну давай же, милый, давай, – пробормотал он, пытаясьоторвать дубовые ножки от пола.

В буфете что-то громко стукнуло. Упала какая-то тяжелаябанка. По-хорошему, надо бы вытащить все содержимое. Но на это уйдет час. Ужесветает.

– Шевелись, мать твою, двигайся, старая деревяшка! – рявкнулНикита.

И дубовая громадина подчинилась. Проехала несколькосантиметров по линолеуму. Вот так. Теперь еще немного. Наконец между стеной ибуфетом образовалось пространство около полуметра. Этого достаточно, чтобыпротиснуться и откупорить забитую дверь. Прямоугольник линолеума под буфетомотклеился от пола. Если ножом вырезать, а потом, оказавшись за дверью на чернойлестнице, ухватиться за край лоскута, придвинуть буфет назад, к стене, закрытьпроход, можно выиграть еще несколько минут, пока они разберутся, догадаются.

Никита отыскал в ящике с инструментами старый скальпель,острый, как бритва, и полоснул по линолеуму с трех сторон. Попытался сдвинуть.В принципе можно. Но придется сделать это очень быстро. На это нужнынечеловеческие силы. Вернее, силы человека, который очень хочет жить.

За окном щебетали первые птицы. Светало. Рубашка пропиталасьпотом и противно липла к телу. Хорошо бы, когда все будет готово, принять душ.Но это опасно. По закону подлости, они явятся именно в тот момент, когда онбудет плескаться в душе. Он не услышит и может не успеть…

Между прочим, восемьдесят лет назад поручик Соковнин успел.Он как раз мылся в ванной, когда чекисты вломились в квартиру. Душ, разумеется,в восемнадцатом уже не работал. Поручик поливался из ковшика ледяной водой. Онне услышал, как они вломились. Его племянница, тринадцатилетняя Аня, которойпотом суждено было стать Никитиной бабушкой, умудрилась задержать их вприхожей, заговорить зубы. И изрядно покричать, пошуметь, чтобы поручикрасслышал за плеском воды.

– Ой, это у вас настоящий «маузер»? Подождите, господинчекист! Покажите, я никогда не видела. А он правда стреляет?

Аня была ангельски хорошенькой. Блестящие золотые локоны,огромные ярко-голубые глаза.

– А чаю вы не хотите, господа чекисты? У нас есть немногонастоящего чая. Я как раз поставила самовар. Знаете, есть даже колотый сахар…Подождите, там не убрано, куда вы?..

Поручик успел натянуть подштанники, прихватил всю прочуюодежду и свой именной пистолет, встал на бортик ванной, открыл высокое, подсамым потолком, окошко между кухней и ванной комнатой, подтянулся, перелез,бесшумно спрыгнул, прошмыгнул в дверь черного хода. А через секунду чекисты ужеворвались на кухню.

– Как же ему удалось с узлом одежды, так быстро и бесшумно?– спрашивал Никита бабушку Аню, когда она в сотый раз рассказывала ему этуисторию.

– Не знаю. Очень жить хотел, – отвечала бабушка. Никита летс десяти пытался повторить ловкий трюк поручика. Приставлял стремянку к окнуванной комнаты. Только в четырнадцать удалось подтянуться, перевалиться черезокно и, зажмурившись, спрыгнуть на кухонный пол. Няня Надя, жарившая картошкуна плите, закричала как резаная и стала быстро, мелко креститься. Никита спрыгнулнеудачно, подвернул ногу, порвал связки. Если бы поручик Сергей Соковнинспрыгнул также, его бы уже через полчаса расстреляли.

Никита загасил сигарету, достал из ящика с инструментамипассатижи и принялся откупоривать забитую дверь черного хода. Гвозди успелипроржаветь и намертво вросли в стену. Спасибо, что десять лет назад мамаотказалась от разумной идеи заложить дверь кирпичом. С черной лестницы воняло,в квартиру лезли тараканы и даже крысы забегали иногда. Но ленивые рабочие,которые делали ремонт, убедили маму, что довольно будет просто забить дверь изадвинуть чем-нибудь тяжелым. Спасибо ленивым рабочим. Квартира превратилась бысейчас в мышеловку. Впрочем, тогда он бы и не поехал домой после стрельбы.

А куда бы он поехал без денег, без документов? Куда,интересно, ему деваться потом, когда он откупорит дверь, когда придется удиратьчерез вонючий черный ход, через чердак, перепрыгивать с крыши на крышу, каквосемьдесят лет назад поручик Соковнин?

…В четырнадцать, когда порванные связки срослись, Никитаповторил трюк, от начала до самого конца. Даже время засек. Ровно три споловиной минуты. Самое неприятное – перепрыгнуть с крыши своего дома насоседнюю. Высота двенадцать метров. Расстояние между крышами не большеполуметра. Главное вниз не глядеть. Главное представить, что за тобой гонятсялюди с «наганами» в кожаных куртках. И ты очень хочешь жить.

Сейчас ему не четырнадцать, а тридцать восемь, и ничегопредставлять не надо. Все так и есть. Люди в кожаных куртках. С автоматами. Ижить очень хочется…

Он до крови изодрал пальцы, выдергивая ржавые гвозди. Дверьнаконец поддалась. Пахнуло застарелой плесенью и кошачьей мочой. Черным ходомперестали пользоваться в двадцать седьмом году, когда всемирно известныйоперный баритон Николай Ракитин вернулся с семьей из эмиграции, купившись науговоры советского правительства. Баритону предоставили его собственнуюквартиру в Москве. Выселили прочих коммунальных жильцов, сломали перегородки.Председатель «квартактива» дворничиха Пронькина долго еще грозила подпалитьпроклятую буржуазию.

Прадед Никиты хотел петь по-русски, на сцене Большоготеатра. Николай Павлович Ракитин надеялся как многие тогда, что большевикидолго не протянут – К тому же всемирная слава изрядно поблекла в холодном серомБерлине. Для немцев петь было скучно. Хотелось прадеду-певцу домой. Родинулюбил. Даже такую, вымазанную до макушки совдеповским дерьмом.

Потом ему пришлось своим глубоким баритоном исполнятьпартийные марши и гимны, солировать в хоре.

А соколов этих все люди узнали, Первый сокол Ленин, второйсокол Сталин…

Пришлось петь перед «Самим», почти наедине, в небольшомкабинете, в присутствии нескольких приближенных, которые казались скореепризраками, чем живыми людьми на фоне широкоплечего коренастого Хозяина. ОтХозяина исходил жар. Нехороший, дурно пахнущий жар, как от кастрюли, в которойварится несвежее мясо. Николай Павлович рассказывал жене, дочери и сыну шепотомв ванной, включив воду, о глубоких безобразных язвинах на серых щеках, о желтыхглазах, волчьих или тигриных, о коротконогой, как обрубок, фигуре в простомкителе и кавказских мягких сапожках.

Когда Никите было шестнадцать, он приставал к бабушке Ане содним и тем же вопросом: «Зачем?» Он рисовал в голове идиллические картинкисвободного мира и представлял самого себя где-нибудь на Бродвее или на Монмартре.

– Что ему стоило остаться? – спрашивал он про своегопрадеда. – Мы бы жили совсем иначе. Я бы…

– Ты? – улыбалась бабушка Аня. – Тебя бы не было, Никита.

– Почему?