— Это его Пуа развлекала в «Кохала Хилтон», — сказал Спарки.

— Нет, не верю! — ответил Бадди.

Подобное замечание казалось на редкость неуместным в тот день, когда вся нация оплакивала этого человека, когда его гроб, покрытый «Доблестью прошлого»[5], везла на сером лафете шестерка белых лошадей.

— Так или иначе, правды мы никогда не узнаем, — сказал Бадди.

Но после этого он все-таки спросил Пуаману, может ли быть отцом Милочки тот человек из «Кохала».

— Больше я ни с кем не спала в тот месяц, — был ответ.

Бадди давно наблюдал за Пуаманой. У нее были свои представления о нравственности, укрепившиеся с рождением ребенка.

— Ты что-нибудь знаешь о нем? — спросил он.

— Это хаоле. — Пуамана улыбнулась, вспоминая человека, с которым она в ту ночь занималась любовью. — Хаоле с материка.

— Больше ты ничего не помнишь?

Она продолжала улыбаться, но что-то мелькнуло в ее глазах, словно вернулось какое-то конкретное воспоминание.

— Кровать у него красивая, — сказала она и снова захихикала. — Но он не хотел в кровати. Он хотел в ванне, теплая вода, он лег, а мне велел лечь сверху. А второй раз стоя, он спиной к стене.

— Ты не рассказывала мне.

— Это же смешно! — Тут она еще что-то припомнила и добавила: — Сказал, у него спина болит.

Эта подробность — «президентская позиция» — известна каждому, кто хоть что-то знает о президенте Кеннеди. Хотя до встречи с ним Пуамана была невинна (по местным понятиям), хотя она добросовестно исполняла материнские обязанности, эта ночь, одна-единственная ночь, развратила ее. Когда Пуамана занялась проституцией, Бадди взял малышку на свое попечение. На какое-то время Милочка сделалась его дочкой-ханаи, согласно довольно свободной системе усыновления, принятой на Гавайях.

Эту историю Бадди рассказал мне почти тридцать лет спустя, когда я влюбился в Милочку и у нас тоже родилась дочь. Милочка предлагала назвать ее Тейлор, Бритни или Логан — это еще что за имя? — но я настоял, чтобы мы назвали ее Роз, и Милочка согласилась, хотя и не знала, что так звали ее бабушку с отцовской стороны.

Та книга, которую Кеола и Кавика называли «телигентной» из-за ее немыслимых размеров, а внутри-то все длинные сложные слова, — та книга была «Анной Карениной» в издании «Пингвина», и с нею я в первые месяцы работы в отеле «Гонолулу» не расставался и то и дело совал в нее нос, когда мне остро требовался кислород. Гавайи — хорошее место, солнечное, но для такого чужака, как я, острова оставались раскаленной пустыней, пока я не обрел любовь.

Издание «Пингвина» изначально было не слишком удобным: очень уж толстый том, — а здесь, во влажной атмосфере, он еще и разбух. Все книги становятся толще, попав на берег моря.

Я сидел и смотрел на большие ласковые волны, катившиеся к Вайкики, неторопливо приподнимаясь над ровной поверхностью океана, строясь рядами, набухая ближе к берегу, вздымая белые гребни, перед тем как обмякнуть, опасть, рассыпаться и умереть, превратиться в хлопья, похожие на мыльную пену, и впитаться в промокший песок. Казалось, что где-то вдали огромная невидимая рука создает каждую волну по отдельности, взбивая океан, приводя воду в движение, творит их вновь и вновь ради великолепной концовки.

Книга Толстого на островах стала бременем, лишней обузой и постоянно вызывала насмешки: «Что ты будешь делать с этой штукой?», «Да уж, с ней не заскучаешь».

— Более толще, чем Библия, — заметил как-то раз Кеола и включил опрыскиватель так удачно, что через распахнутое окно обрызгал и стены моего кабинета, и меня самого. Промокла и книга, отчего разбухла еще больше, и, даже после того как страницы просохли, корешок, ее позвоночник, сохранил все тот же сутулый изгиб.

Я сказал Кеоле (он поливал кустарник возле бассейна):

— Чтобы узнать о своей болезни, человек идет к врачу. Он спрашивает: «Насколько плохи мои дела?», и врач отвечает: «Сформулируем это так: не беритесь за толстую книгу».

— Э? — переспросил Кеола, усмехаясь, всем своим видом выражая недоумение, повернулся, махнул шлангом и окатил и меня, и книгу. Простая душа: вырвет, бывало, крючковатое жало у многоножки из хвоста, посадит многоножку себе в рот и пугает чужаков, широко улыбаясь, открывая рот, позволяя насекомому свободно ползать по своим губам и смуглой щеке. «Вот как выглядит дьявол», — наставлял он. Кеола обрел Иисуса.

В Вайкики стояла жара, меня уже тошнило от всех этих песенок про «Перламутровые ракушки», «Пузырьки-пузыречки» и «Прекрасные руки хулы». Я был во всех отношениях одинок и собирался начать все заново в том возрасте, когда ничто не кажется новым. Я воображал себя Рембо, потеющим в абиссинской конторе. Отвергая участь писателя, я выбирал себе в святые покровители авторов, оставивших это ремесло и занявшихся другим делом: того же Рембо, Мелвилла, Т. Э. Лоуренса, Сэлинджера, самого Толстого. Порой Бадди заглядывал в гостиницу обсудить дела. Один раз мы обсуждали с ним, как бы уговорить старого телеактера Джека Лорда[6] раз в неделю наведываться к нам (угощение и выпивка бесплатно), чтобы постоянно проживавшая у нас журналистка мадам Ма могла упомянуть об этом в своей еженедельной колонке. Люди приходили бы к нам только ради того, чтобы оказаться рядом со звездой из сериала «Гавайи, пять-ноль», однако Лорд, сделавшийся затворником, отверг приглашение. В другой раз Бадди сказал:

— У Тома Селлека[7] есть свой интерес в «Черной Орхидее», зато на Мауи живет Джордж Харрисон. Отличный материал для статьи: «Битл обедает в отеле „Гонолулу“».

— Как бы нам его залучить?

Мы ели липкий лиловый пои[8], жирную свинину и остывшие макароны. Бадди вдумчиво жевал, улыбаясь, демонстрируя ряд крепких белых зубов, как у Вронского, обсуждая свои проблемы, словно Облонский.

— Я подумывал насчет шведского стола, — заявил он, слизывая с кончиков пальцев пои, и без всякого перехода спросил: — У тебя от таких книг голова не болит?

— Голова болит, когда я не читаю.

В первые недели работы, видя Милочку, я испытывал неутолимую похоть, но по-прежнему выжидал, когда подвернется случай пригласить ее на свидание. Не хотелось попасть в неловкую ситуацию, чересчур откровенно ухаживая за подчиненной. Чтобы закамуфлировать свои намерения, я принялся расспрашивать Бадди о ее матери.