— Что-то освещения маловато, — задумался Хофманн, складывая салфетку. Вечно он нарушал затянувшиеся паузы.

— Здесь вам Африка, — напомнил Уайтхед почти грубо, разглядывая дно чашки.

Музей ремесел; слою «МУЗЕЙ» написано как «МУЗЕ». Или, наверное, правильнее будет сказать: «ремесел, народного искусства и этнографии». Здешние жители славились своими плетеными корзинами и расписными тыквенными бутылями; а еще — травяными сумочками, налобными украшениями и т. д. Тканями — уже в меньшей степени.

Должно быть, многие другие группы, покончив с английским завтраком, успели прогуляться за три-четыре квартала до музея, ибо, хотя наши путешественники заполонили весь тротуар, переговариваясь, указывая друг другу на любопытные достопримечательности и то и дело задерживаясь, чтобы сделать снимок-другой, местные их не замечали: туземцы вообще предпочитали мостовую. Дуг Каткарт вооружился мощным биноклем и то и дело останавливался (его кривоногая жена послушно замедляла шаг), дабы рассмотреть во всех подробностях далекого велосипедиста или кормящую грудью женщину. Утро выдалось погожим и ясным. Если не считать шаркающей походки и особой манеры наклоняться к жене, прислушиваясь к ее словам, Кэддок ничем не выделялся среди прочих. Большинство тоже щеголяли в особых солнцезащитных очках. Группа свернула на площадь, увидела здание, и кто-то — собственно говоря, Джеральд Уайтхед — неодобрительно присвистнул.

Прямо перед ними, единовластно господствуя над площадью, воздвигся музей. Здание в палладианском стиле,[9]грандиозное по размаху, посягающее на честь и славу одного из недавних взлетов западной цивилизации. Тут тебе и серые ступени, и помпезные колонны, и галереи, и декоративные балкончики; а сама площадь на переднем плане низводилась до веранды, вогнутой на манер пьяццы в Сиене. Непосредственное соседство музея угнетало (или гнуло?): даже крыши ветхих лавчонок, обрамляющих площадь, расщепились снизу вверх. С левой, неширокой стороны притулились полуразрушенная больница и фабрика по производству корзин; там росли деревья, а из трещин пробивались травинки.

Словом, много чего было не так. Джеральд застыл на месте, скептически цокая языком.

1) Глядите-ка, эта якобы «веранда» на переднем плане — на самом деле не что иное, как «пыльный котел». Вымощенную кирпичом впадину заполонили сидящие на корточках аптекари и торговцы овощами; тощие туземцы впаривали покупателям афродизиаки (на свернутых одеялах — настоящая выставка!); с одной стороны — уличные мясники, целое сообщество; рядом точильщик с картины Малевича[10]одной ногой ритмично вращает громадный камень; тут же — ряды, по всей видимости, адептов медицины (судя по загадочным склянкам, порошкам и звериным шкурам); престарелый окулярист — изготовитель глазных протезов; сикхи и дрейфующие сомалийцы; неизбежные предсказатели — по меньшей мере десятка два! — под драными зонтиками; и тут же — парусиновые навесы, и акробат балансирует над гнусавым, монотонным речитативом уличных зазывал. Функция «пьяццы» благополучно позабыта.

2) Музей как таковой. Что-то у него не то с пропорциями. Неуклюжая громадина производила гнетущее впечатление. По недосмотру ли, или того ради, чтобы втиснуть здание в пределы площади, только получилось оно приземистым и пузатым. Старый добрый принцип «золотого сечения» либо непонят, либо проигнорирован. Архитекторам следовало бы расписываться на стенах зданий, как это принято в Аргентине.

А Джеральд все качал головой и бормотал что-то себе под нос. Интересно, а разделяет ли его праведный ужас хоть кто-нибудь?

3) На крыше с одной стороны прилеплен купол. Смотрится на диво неуместно. Да в придачу еще и розовый: этакая здоровенная московская сиська, проткнутая наклонной телеантенной.

4) По обе стороны от входа на двух проржавевших постаментах восседала пара вульгарных пятисоткилограммовых наземных кондоров — или, может быть, ворон? — отлитых из бетона. Это африканские грифы, сообщил доктор Норт Шейле.

Путешественники поднялись по ступеням и подошли к главному входу. Фигуры за колоннами пришли в движение. Нищий на костылях с трудом поднялся с земли; задвигались и прочие гангские тени; а едва Луиза Хофманн и Вайолет сочли нужным приподнять юбки, как к ним потянулись руки — сплошные кости и ногти! — требуя бакшиша.

— Ничего им не давайте! — закричал Дуг Каткарт. У него аж в горле пересохло. Борелли уже запустил руку в карман. — А то вы от них в жизни не избавитесь — так за вами и увяжутся!

Кэддок нацелил фотокамеру на распухшую физиономию одного из нищих — и ловко поймал в объектив и раззявленный рот, и молочно-мутный взгляд местного слепца.

Все подняли глаза: обнаружилось, что рубленый текст «МУЗЕ РЕМЕСЕЛ» «набран» неоновыми трубками. А «МУЗЕ» — это вовсе не опечатка и не образчик местного диалекта, как предположила Саша. Букву «Й» давным-давно сорвал ветер, и, проходя под ней, туристы на мгновение оказались под дождем искр от перманентного короткого замыкания.

Шейла присоединилась к Каткартам и, оказавшись внутри, немедленно принялась озираться, высматривая образцы народного творчества. Неожиданно яркий свет, мерцающие, флуоресцирующие сети, тут и там истыканные перегоревшими лампочками и потолочными вентиляторами, и другие тоже, которые вот-вот погаснут, — от всего этого у нее засвербило в носу. Она высморкалась. Казалось, музей абсолютно пуст. Глубокое и глухое пространство расчертили на сектора несколько фанерных перегородок. Даже на расстоянии казалось, что они вот-вот обрушатся.

Джеральд сварливо осведомился, а открыт ли вообще музей — или, может, уже закрылся.

Тем более что вокруг ощутимо пахло свежей краской.

Дуг Каткарт раздраженно откашлялся.

Ага!.. Появилась высокая, облаченная в развевающиеся одежды фигура. Человек был бос — поэтому приближения его никто не услышал. Туземец-масаи: с каменным лицом, насквозь пропахший скотиной. Он не произнес ни слова — но все последовали за ним. Теперь в ярко освещенном зале можно было различить в будочках головы и глаза работников музея — по всей видимости, те только и ждали их прихода. Гид остановился и уставился в пространство заодно с прочими. Служитель — а может быть, сам хранитель музея? — в шортах цвета хаки и босиком деловито обматывал веревкой помятую газонокосилку. Газонокосилками его секция была битком набита. Предполагалось, что все они — в первородном виде (покрыты бутылочно-зеленым лаком «Дуко»), однако филигрань царапин и до зеркального блеска отполированные маховики свидетельствовали о жизни долгой и тяжкой. Одна раритетная модель была оснащена парусиновым травосборником британского изобретения. Борелли гадал, какого года эта штуковина: небось еще досуэцких времен. На пару с надежным британским мотоциклом, косилки (По предварительной договоренности… оплата золотом) владели львиной долей экспортного рынка. Так было на момент расцвета Британии… А в 1950-х годах, предвещая закат империи, в дизайне и ассортименте мотоциклов BSA и косилок «Моффатт энд Ричардсон» возник застой: теперь ставка делалась на непоколебимую массивность, как если бы традиционные связи с главным офисом постепенно и необратимо окостенели.