пятками. Добавила звук. Прислушалась, нахмурилась- заревела. Выключила Боярского – ребенок довольный. Боярский- ревет.

Эксперимент показал: нет Боярского-нет слез. Довольная мама ушла доваривать борщ. Если бы она знала, что творилось в моей окологодовалой голове..

Еще я помню квадрат поменьше и оттуда неведомый мир- это моя первая коляска. Скорее всего, меня жутко укачивало уже тогда, но я не могла попросить остановить транспорт и с ужасом выбежать на улицу, а там продышаться, пройти несколько сотен метров, ругая себя за свои слабость и горе от ума.

Через 30 лет я увидела нечто неказистое, угловатое, зеленое в тамбуре у бабушки. -Что это?? С ужасом спросила я мать. -Это твоя коляска! Папа сам собрал! Ничего же тогда не было! Это был буквально закрытый гроб на колесиках с маленьким квадратным окошком. Подарок отца будущему клаустрофобу.

Уже очень взрослой девочкой я загремела в больницу с туберкулезом. Лечиться было весело, не смотря на постоянную боль в заднице, на тошноту и на дикую слабость. Мы все были еще очень молоды и верили в лучшее. Играли в карты до ночи, вспоминали волю, хохотали до упаду в прямом смысле и не особо торопились обратно во взрослую здоровую жизнь. Я помню, как девушке из соседней палаты сказали, что скоро ее выписывают. Я видела этот дикий страх в ее глазах: Как? Уже? Нет-нет, я еще больна, как же так. Как я Там буду? Мы все носили в себе подобный страх где-то под ложечкой, между палочками Коха. Но признаться, что Здесь почему-то лучше, спокойнее и теплее было слишком страшно, даже себе.

Я приехала в институт( это был именно исследовательский Институт, а не больница) как всегда в воскресенье. В воскресенье не было пробок и маршрутки ходили пустые, что было мне по силам. Спустилась в подвал в гардеробную. Дедок вахтер уже прилично поддал, но открыл мне и еще одной девушке без разговоров. Я вся в своих мыслях стягивала с себя осеннее шмотье, шуршала пакетами со сменкой, девушка переоделась быстро, сказала «Все» и вышла. И правда все. Я бросилась к двери- закрыто. Это было слишком даже для самого упоротого клаустрофоба: в воскресенье вечером вероятность, что приедет кто-нибудь еще ничтожна. Любимая Нокия предательски разрядилась и я не могу позвонить матери, чтобы та позвонила Кому-нибудь сюда, опять же в воскресенье! Дед пьян и врубил свой маленький телевизор на весь подвал. И еще прямо надо мной горит и гудит инфракрасная лампа. И самое страшное- на этаже морг. Все остальное просто меркнет, можно закутаться в чужое шмотье, можно заснуть. Но с моргом ничего не поделаешь. Мы слышали, что там была девушка, которую все никак не могли забрать родные из другого города. Институтская байка это была или ужасная правда, не знал никто. Морг точно был и все. Я орала что есть сил и колотила в дверь. Не помню сколько времени спустя, но по коридору зашлепали тапки. – Ах да как же. А я грю Все? А она мне-Все. Ай-яй-яй!

Я влетела в свою палату. Вытащила из тумбочки вышивку. Включила телевизор. Налила чай. Я снова была счастлива.

Утром за манной кашей мы колотили тощими руками по столу и хохотали во весь голос. Все представили, как утром понедельника открывается гардероб, а там лежу я, черная, как Вупи Голдберг, ну или как Тина Тернер.

Воображение

Лет в 13-14, я особенно много мечтала. Иногда ныряла сквозь письменный стол из ДСП, заваленный математикой и химией прямо в свое звездное будущее, где пела на сцене уверенная и свободная не Я. Я понятия не имела, как из диструктивного, асексуального подростка я превращусь в кумира миллионов таких же волчат. Где делают звезд из девочек спальных районов? Кому нужно показать свои чернющие тексты, над которыми бы тихо расплакался сам Гоголь, а потом так же тихонько сжег их, чтобы не разбудить дремлющего Александра Сергеевича, разумеется. Кому спеть своим низким ларенгитным голосом о жестоком взрослом мире? И самое главное, как жить дальше, если этой Меня никогда не получится? Ну не вырастет из худой бледной девочки новой бледной Линды или Доллорес о Риордан.

На всякий случай я пыталась заглянуть и в обычное незвездное будущее. С ним было гораздо сложнее. Ну вот я уже двадцатипятилетняя женщина, например, и поздно возвращаюсь с работы домой… Почему-то я никак не могла представить в какой же должности я была на этой унылой карьерной лестнице и возвращалась я упорно в дом родительский. Мужа и детей , как и мои загадочные рабочие обязанности , воображение мое отказывалось рисовать. Я его понимаю, вдохновение редко приходит во время варки горохового супа с копченостями или в очереди на маршрутку. Ну вот я уже совсем старая, мне 30 лет, как я буду выглядеть? А во что одеваться? И главное, будет хуже, чем сейчас? Изображение сильно рябило: август, фонари, асфальт после дождя и кто-то в длинной юбке и на каблуках бредет домой. А дома скорее всего никого, юбка на каблуках цокает на кухню ставит чайник, включает канал культура и ложится спать. С включенным чайником. На каблуках.

Однажды мы с мамой перед сном решили пофантазировать, а что если бы я была библиотекарем? Продумали все до мелочей. Тугой узел седеющих волос. Янтарные бусы на блузе цвета горчицы. Серьги с тем же янтарем, стукающие о тонкую шею, каждый раз, когда я наклоняюсь за нужной книгой или поднимаюсь за ней по шаткой стремянке. Фиолетовая шерстяная юбка плиссе до голеней. Темно-серые колготы и классические туфли на низком каблуке, а над пяткой морщинка…Если прохладно я накину крупной вязки серый жилет с круглой перламутровой брошью. А зимой буду уходить с работы в зеленом драповом пальто с нутриевым воротником и в тонкой белой шали под нутриевой же шапкой. Мы хохотали в голос. Страшные стереотипы правят людьми.

Ну и вот мне 32. Не 23 даже. 32. Что изменилось? Что стало хуже? Подведем краткие итоги. Ну во-первых, мой вес меньше , чем в 18 лет. Во-вторых, мне сегодняшней в отличие от меня 18тилетней не продают красное сухое вино без паспорта, черт с ним с пивом, хотя и его не продают. Смотрит на меня, бывало, кассирша, моложе меня, ехидно улыбается, а бутылочку придерживает, пока не приходит моя сороколетняя злая подруга. Почему злая? Потому что ей без паспорта продают.

В-третьих, юбки и каблуки я не ношу. Ношу я уже лет десять одни и те же пидорские джинсы, которым нет сносу, не