— И, я надеюсь, этим “одним” был исключительно я?

Мне показалось, или в его голосе прозвучало скрытое самодовольство?!

— Нет, это был горячий испанский мачо Педро! — разозлилась я, чем неожиданно насмешила Орлова. — Ну вот чего ты ржёшь?!

— Прости, — гоготнул он, наводя меня на мысль, что у него это тоже нервное. Сделав глубокий вдох, Лёшка всё же успокоился. — Так, вопрос отцовства мы решили. Дальше.

— Ничего мы не… — начала я, но тут же осеклась. — Подожди, ты вот так вот просто готов поверить, что это твой ребёнок?

Спросила и испугалась, впервые произнеся слово “ребёнок” вслух, что словно сделало мою беременность реальной. Меня даже затошнило, напоминая о том, что мы собрались здесь не просто так светские беседы вести.

— Да, Альбина, я готов… поверить тебе.

— Поверь, пожалуйста, в Педро… — взмолилась я.

Лёша терпеливо покачал головой, словно набираясь терпения, после чего вдруг положил свою на удивление тёплую ладонь мне на щёку, заставляя смотреть ему прямо в глаза.

— Мне тридцать три. Я не хочу никаких “Педро”. Я хочу семью и… ребёнка.

Трындец. Приплыли.

С Орловым мы были знакомы с самого детства. Почти тридцать лет прошло с того памятного летнего дня, когда обе наши семьи заселились в только что сданную многоэтажку. Двери наших квартир располагались на одной лестничной площадке, стеклянными глазками смотря друг на дружку.

Разница в возрасте между маленькими нами исчислялась всего лишь парой месяцев, поэтому не было ничего удивительного в том, что до поры до времени мы с Лёшкой вполне синхронно шагали по жизни: соседи, односадники, одноклассники…

Несмотря на то, что наши семьи были диаметрально противоположными, относясь к разным социальным прослойкам, это никогда не мешало нашей дружбе. Что казалось странным уже само по себе, уж больно мы были непохожи. Я, избалованная и выпестованная своими интеллигентными родителями, смотрящими на меня с обожанием и готовыми сдувать пылинки, и он, дитя рабочего класса и старший из пятерых отпрысков (на момент нашего знакомства Орлов всё же был единственным), с вечно занятыми родителями и по жизни предоставленный сам себе.

Впрочем, не стоит забывать, что это был конец восьмидесятых, когда Союз доживал свои последнии дни, и очень скоро ситуация в стране так или иначе сотрёт всякую разницу между всеми, поставив свой народ в одинаково хреновое положение.

Но тогда, на исходе целой эпохи, никто об этом не подозревал. Люди жили идеей перестройки, ещё не догадываясь, что дальше будет не просто плохо, а местами откровенно страшно.

Нас же, детей, это вообще никак не касалось. Нам с Лёшкой было по три года, и мы просто играли в одной песочнице, под пристальным присмотром моей мамы.

Здесь, наверное, ещё стоит обмолвиться парой слов о том, что из себя представляли наши семьи.

Наша семья была классическими представителями интеллигенции, да-да, той самой, что до последнего считала книгу лучшим подарком, веря в главенство духовных благ над материальными. При каждом приёме пищи мы пользовались льняными салфетками, по выходным ели яйца из специальных подставок и даже обладали набором семейного серебра, неизвестно как дошедшего до наших дней от прабабки по материнской линии. Прабабка, к слову, была крестьянского происхождения, а серебро однажды было “позаимствовано” из княжьего дома в годы революции, что не помешало ему впоследствии стать семейной реликвией.

Моим родителям было уже за сорок, когда им удалось обзавестись мной. Сначала папе с мамой было элементарно не до детей, сказывалась чрезмерная увлечённость своей профессиональной деятельностью. Мой отец, Борис Игнатьевич Вознесенский, к тому времени уже ставший доктором физико-математических наук, без пяти минут член-корреспондент АН СССР, всю свою осознанную жизнь посвятил служению науке, днями и ночами пропадая то в стенах родного университета, то в многочисленных разъездах по различным конференциям и симпозиумам. Но при этом имея ещё одну страсть всей своей жизни — мою маму. Инесса Робертовна Вознесенская в этом плане была чуть попроще — она всего лишь возглавляла один из городских домов культуры, коротая свои будни в организации нескончаемых выставок да фестивалей, благо что в конце восьмидесятых недостатка в них не было. Оба моих родителя являли собой пример фанатичного служения идеям и идеалам и были вполне счастливы в своём культурно-интеллигентном мире. Но в один прекрасный момент, достигнув определённых карьерных высот, они решили с присущей им рассудительностью, что пора бы уже сделать следующий шаг в своей крепкой и надёжной семейной жизни. Но всё оказалось не так просто, и потребовался не один год блужданий по больницам и поездок в Кисловодск на грязи и воды, прежде чем маме удалось забеременеть мной. Думаю, что меня бы любили в любом случае, но выстраданная беременность лишь усилила их фанатичное отношение к новорождённой дочери. Впрочем, что-то мне подсказывает, что если бы они могли предвидеть дальнейшие события моей жизни, то, возможно, ещё бы десять раз подумали, насколько была велика нужда в наследниках.  Но поскольку никто из них не обладал даром предвидения, а история, как известно, не знает сослагательного наклонения, то и моё появление на свет было воспринято как величайшее событие, что в свою очередь привело к полной перестройке ценностных координат в их родительском сознании. И если мама просто предпочла уйти с работы и посвятить всё своё время воспитанию единственной дочери, то папа (к счастью!) с наукой завязывать не стал, но и к моему воспитанию он подошёл крайне ответственно, буквально с пелёнок знакомя меня с завораживающим миром науки. А откуда я, по вашему, в пять лет могла узнать про золотое сечение?

Учитывая оба этих фактора моего воспитания, не было ничего удивительного, что я значительно отличалась от своих сверстников. Правда, это стало понятно лишь со временем, а пока я играла в одной песочнице с Орловым, пытаясь накормить его пирожком из песка.

Его родители не столь серьёзно подходили к воспитанию. Тётя Света вообще первые лет десять нашего знакомства была вечно то беременной, то нянчащейся с очередным младенцем, а дядя Игорь постоянно пропадал либо на заводе, либо в гаражах с мужиками с соседней улицы. Поэтому очень быстро Лёшка оказался в положении кошки, то есть кота, гуляющего самого по себе.

Моя трепетная мама при первом же эксцессе взяла его под своё крыло и первые годы нашего знакомства мы были не разлей вода.

И даже садик в первое время не стоял между нами. Мы оба не ели суп, но обожали белый хлеб с повидлом на полдник; строили друг другу рожицы во время тихого часа, в нужный момент прячась от воспитательниц; исследовали небольшой лесок (на самом деле — самые обычные кусты), расположенный по периметру садика, и вполне неплохо уживались со всем оставшимся миром.

А потом настало то самое время, когда дети начинают делиться на группки мальчики-девочки. Лёша без всяких проблем вписался в “мужскую компанию”, даже стал местным заводилой, быстро уяснив одну простую истину, что ты либо на коне, либо… какая-нибудь конопатая сволочь пытается отжать твой пряник, полученный на ужин. А вот у меня с девочками сложилось так себе. Нет, Альбину не обижали, но и звать в свои игры никто особо не стремился. Справедливости ради стоит отметить, что я и сама не особо рвалась во все эти дочки-матери, ну или во что в наши времена играли пятилетки? Куклы я не признавала как класс, танцевать не умела, а на раскраски с принцессами смотрела со священным ужасом — мама как самый настоящий деятель искусства уже тогда меня приучила, что всегда нужно “творить” что-то своё. Поэтому я предпочитала тихо рисовать или рассматривать, а позже и читать, книги где-нибудь в уголке. Короче, судьба быть белой вороной была едва ли напечатана у меня на лбу.