Глава 5

— Чего говорить-то? Ты вон какой злой стал. До того, как грохнулся, вообще был рохля рохлей. А теперь тебя даже Леха слушается.

— Ближе к делу, — скомандовал я.

— Вот о чем я и говорю, — буркнул Сергей. — Вообще резкий стал, как понос.

Я стиснул зубы и поиграл желваками.

— Всё-всё-всё, не раздувай ноздри. Меня зовут Серега Матвеев. Это Мишка Ерин, рыжий у нас Леха Забинин. Себя-то хоть помнишь, как зовут?

— Вроде Сеня, — ответил я.

— Семен Валерьевич Епифанов, — подал голос Мишка. — Это ты так перед девчонками представляешься.

— Ясно. Со знакомством мы всё пояснили. Куда едем?

— В Москву. Ты хоть родителей помнишь? Как они тебя собирали? — спросил Сергей.

— Вот этого не помню. Может позже что всплывет. А зачем мы едем в Москву? И откуда?

— Из Омска едем. Мы летом поступили в Военно-инженерную академию имени Валериана Владимировича Куйбышева. Едем обучаться по направления от нашей школы. Мы все вместе выбрали факультет военно-промышленного строительства. Так что сдали экзамены в школе, скатались в Москву, подали документы, сдали вступительные экзамены, прошли дома курс молодого бойца и вот уже едем учиться. Ты что, вообще ничего не помнишь?

— Может, у него сотрясение мозга? — встрял Михаил.

Из Омска. И в Военно-инженерную академию. И Михаил Ерин. И похож…

Вот жеж жеваный каблук! Занесла меня нелегкая в далекие дали. Прямо как в фильме «Назад в будущее» какая-то там часть… И что теперь?

— Эй, Сень, у тебя есть сотрясение мозга? — тронул меня за коленку Сергей.

— Да было бы там чему трястись, — хохотнул рыжий по имени Леха, который в обеих руках нес по два подстаканника с горячим чаем.

Я вздохнул. Что же, будем разбираться по ситуации. Если я тут появился, значит сверху это кому-нибудь нужно.

А что? Когда кругом свистят пули и взрываются мины, то во всё что угодно поверишь. А когда увидишь своими глазами, как по минному полю проносится лихой джигит и ни одна падла не попадает ему под копыта, то невольно уверуешь в высшие силы.

Вряд ли я просто так занял чужое тело. Просто так даже кошки не родятся.

— Садись, Алексей. Осторожно, не разлей! — скомандовал я.

— А чего если и разолью? Вытирать-то вон есть чем, — он скосил глаза на мокрый пиджак, который повесили у окна на просушку.

— А вот это ты брось. Ты разольешь, твоим пиджаком и вытрем, — отрезал я. — Каждый сам отвечает за свои косяки!

— Какие косяки? — Алексей огляделся. — Тут вроде и дверей нет.

— За свои ошибки, — поправился я. — Видно после ушиба слова сами собой заменяются.

Блин, а ведь между нами языковая разница почти в пятьдесят лет. Если я тут начну разговаривать как со своим личным составом, то меня через пень колоду будут понимать. Хорошо если отнесут это на счет падения. А если нет? Так и будут всю дорогу переспрашивать?

— Ой, а что с моим пиджаком-то? — встрепенулся вдруг Михаил. — Он испорчен?

— Да ну, — махнул я рукой. — Вечерком отстираешь. Дело-то житейское.

— Ага, отстираешь. Рвота же впитаться может. А знаешь, каково это — в холодной воде валандаться? — нахмурился Михаил.

— Знаю, Миша, знаю, — кивнул я в ответ.

Я в самом деле знал. И научил меня этому как раз Михаил Ерин, мой отец.

В конце девяностых годов я как раз поступил в институт. Так как с деньгами было туговато, то отец познакомил меня с директором Химлеспромхоза. Меня взяли на лето сборщиком живицы.

Что это за работа? На свежем воздухе, в постоянном движении. Мы были помощниками вздымщиков. Один вздымщик, применяя специальный инструмент-хак, обслуживал несколько тысяч сосен. Вздымщик размечал карры — места на стволе для добычи смолы, «подрумянивал» их, очищая от верхнего слоя коры, наносил разрезы-желобки и устанавливал воронки для сбора смолы. А также заправлял приготовленные им же химические стимуляторы в хак, чтобы из разрезов живица стекала активнее и быстро не зарубцовывалась.

А сборщики потом приезжали с ведрами, специальными ножами, похожими по форме на тупые мастерки. И вся работа сборщика заключалась в том, чтобы подбежать к дереву, при помощи ножа опустошить воронку засохшей живицы в ведро и вставить воронку на место. Как только ведро набиралось, то его тащили к стоящей двухсотлитровой бочке.

За смену как раз и надо было набрать такую бочку одному человеку. Бывали участки с хорошей поверхностью для бега, а бывали и заросшие, сквозь бурелом приходилось пробираться и продирать ведро.

Прибавьте к этому прелесть в виде комаров, клещей, слепней, дождей и гроз — получите примерное представление о работе в лесу.

И вот на такой работе я пробегал два месяца перед обучением. Зарабатывал на одежду и на первое время жизни в другом городе. Заработал тогда три миллиона. Не такие уж большие деньги, но зато на них я купил модную джинсовую куртку!

Ещё несколько сотен тысяч взял на вечеринку с друзьями. Пили дешевый самогон, закусывали огурцами, помидорами, бульонными кубиками «Магги». На колбасу уже не хватало. Но мы, молодые и ранние, похожие на этих четырех в плацкарте, решили тогда, что закуска градус крадет.

Когда же я на рогах пришел домой, аккуратно (как мне казалось) разделся и лег на кровать, то «прилетели вертолеты». Они и вынудили мой желудок опорожниться. Я не догадался тогда подставить тазик…

Свет включился и на пороге возник мой отец. Он посмотрел на меня, неторопливо снял новенькую джинсовку с крючка и бросил её на пол.

— Вытирай, — сказал тогда отец.

— Пап… ты чо… — пытался я поднять, но смог только промычать только невнятное что-то.

— Вытирай, иначе будешь ночевать в свинарнике.

И сказал он это таким тоном, что я сразу ему поверил. Я знал, что у нас нет свинарника, но откуда-то возникла уверенность, что отец найдет и бросит меня туда. Кое-как, с трудом, соплями и глухими проклятиями я привел комнату в порядок.

Только после этого отец позволил мне замочить джинсовку в тазу с водой. Он ещё сказал тогда нужные слова, которые мне врезались в память.

И вот сейчас, глядя в покрасневшие глаза своего молодого отца, я с некоторым злорадством произнес:

— Тряпки — это наживное. Ты можешь порвать — зашьешь. Ты можешь испачкать — постираешь. Ты можешь продать — и купить новое. А вот совесть ты не зашьешь, не отстираешь, не купишь новую. Замаранная совесть — это навсегда. Поэтому я так и сделал. И это будет твоим лучшим уроком — ты никогда больше такого не повторишь.

— Морализатор хренов, — прошипел Мишка.

— Морализатор, не морализатор, а