Он выжил уже почти год в изгнании, в известные сроки писал котцу почтительные и благоразумные письма и наконец до того сжился сВасильевским, что когда князь на лето сам приехал в деревню (о чем заранееуведомил Ихменевых), то изгнанник сам стал просить отца позволить ему как можнодолее остаться в Васильевском, уверяя, что сельская жизнь – настоящее егоназначение. Все решения и увлечения Алеши происходили от его чрезвычайной,слабонервной восприимчивости, от горячего сердца, от легкомыслия, доходившегоиногда до бессмыслицы; от чрезвычайной способности подчиняться всякому внешнемувлиянию и от совершенного отсутствия воли. Но князь как-то подозрительновыслушал его просьбу... Вообще Николай Сергеич с трудом узнавал своего прежнего«друга»: князь Петр Александрович чрезвычайно изменился. Он сделался вдругособенно придирчив к Николаю Сергеичу; в проверке счетов по именью выказалкакую-то отвратительную жадность, скупость и непонятную мнительность. Все этоужасно огорчило добрейшего Ихменева; он долго старался не верить самому себе. Вэтот раз все делалось обратно в сравнении с первым посещением Васильевского,четырнадцать лет тому назад: в это раз князь перезнакомился со всеми соседями,разумеется из важнейших; к Николаю же Сергеичу он никогда не ездил и обращалсяс ним как будто со своим подчиненным. Вдруг случилось непонятное происшествие:без всякой видимой причины последовал ожесточенный разрыв между князем иНиколаем Сергеичем. Подслушаны были горячие, обидные слова, сказанные с обеих сторон.С негодованием удалился Ихменев из Васильевского, но история еще этим некончилась. По всему околодку вдруг распространилась отвратительная сплетня.Уверяли, что Николай Сергеич, разгадав характер молодого князя, имел намерениеупотребить все недостатки его в свою пользу; что дочь его Наташа (которой ужебыло тогда семнадцать лет) сумела влюбить в себя двадцатилетнего юношу; что иотец и мать этой любви покровительствовали, хотя и делали вид, что ничего незамечают; что хитрая и «безнравственная» Наташа околдовала, наконец, совершенномолодого человека, не видавшего в целый год, ее стараниями, почти ни однойнастоящей благородной девицы, которых так много зреет в почтенных домахсоседних помещиков. Уверяли, наконец, что между любовниками уже было условленообвенчаться, в пятнадцати верстах от Васильевского, в селе Григорьеве,по-видимому тихонько от родителей Наташи, но которые, однако же, знали все домалейшей подробности и руководили дочь гнусными своими советами. Одним словом,в целой книге не уместить всего, что уездные кумушки обоего пола успелинасплетничать по поводу этой истории. Но удивительнее всего, что князь поверилвсему этому совершенно и даже приехал в Васильевское единственно по этойпричине, вследствие какого-то анонимного доноса, присланного к нему в Петербургиз провинции. Конечно, всякий, кто знал хоть сколько-нибудь Николая Сергеича,не мог бы, кажется, и одному слову поверить из всех взводимых на негообвинений; а между тем, как водится, все суетились, все говорили, всеоговаривались, все покачивали головами и... осуждали безвозвратно. Ихменев жебыл слишком горд, чтоб оправдывать дочь свою пред кумушками, и настрогозапретил своей Анне Андреевне вступать в какие бы то ни было объяснения ссоседями. Сама же Наташа, так оклеветанная, даже еще целый год спустя, не зналапочти ни одного слова из всех этих наговоров и сплетней: от нее тщательноскрывали всю историю, и она была весела и невинна, как двенадцатилетнийребенок.

Тем временем ссора шла все дальше и дальше. Услужливые людине дремали. Явились доносчики и свидетели, и князя успели наконец уверить, чтодолголетнее управление Николая Сергеича Васильевским далеко не отличалосьобразцовою честностью. Мало того: что три года тому назад при продаже рощиНиколай Сергеич утаил в свою пользу двенадцать тысяч серебром, что на это можнопредставить самые ясные, законные доказательства перед судом, тем более что напродажу рощи он не имел от князя никакой законной доверенности, а действовал пособственному соображению, убедив уже потом князя в необходимости продажи ипредъявив за рощу сумму несравненно меньше действительно полученной.Разумеется, все это были одни клеветы, как и оказалось впоследствии, но князьповерил всему и при свидетелях назвал Николая Сергеича вором. Ихменев нестерпел и отвечал равносильным оскорблением; произошла ужасная сцена.Немедленно начался процесс. Николай Сергеич, за неимением кой-каких бумаг, аглавное, не имея ни покровителей, ни опытности в хождении по таким делам,тотчас же стал проигрывать в своей тяжбе. На имение его было наложенозапрещение. Раздраженный старик бросил все и решился наконец переехать вПетербург, чтобы лично хлопотать о своем деле, а в губернии оставил за себяопытного поверенного. Кажется, князь скоро стал понимать, что он напраснооскорбил Ихменева. Но оскорбление с обеих сторон было так сильно, что неоставалось и слова на мир, и раздраженный князь употреблял все усилия, чтобповернуть дело в свою пользу, то есть, в сущности, отнять у бывшего своегоуправляющего последний кусок хлеба.

Итак, Ихменевы переехали в Петербург. Не стану описывать моювстречу с Наташей после такой долгой разлуки. Во все эти четыре года я незабывал ее никогда. Конечно, я сам не понимал вполне того чувства, с которымвспоминал о ней; но когда мы вновь свиделись, я скоро догадался, что онасуждена мне судьбою.

Сначала, в первые дни после их приезда, мне все казалось,что она как-то мало развилась в эти годы, совсем как будто не переменилась иосталась такой же девочкой, как и была до нашей разлуки. Но потом каждый день яугадывал в ней что-нибудь новое, до тех пор мне совсем незнакомое, как будтонарочно скрытое от меня, как будто девушка нарочно от меня пряталась, – и чтоза наслаждение было это отгадывание! Старик, переехав в Петербург, первое времябыл раздражен и желчен. Дела его шли худо; он негодовал, выходил из себя,возился с деловыми бумагами, и ему было не до нас. Анна же Андреевна ходила какпотерянная и сначала ничего сообразить не могла. Петербург ее пугал. Онавздыхала и трусила, плакала о прежнем житье-бытье, об Ихменевке, о том, чтоНаташа на возрасте, а об ней и подумать некому, и пускалась со мной впрестранные откровенности, за неимением кого другого, более способного кдружеской доверенности.

Вот в это-то время, незадолго до их приезда, я кончил мойпервый роман, тот самый, с которого началась моя литературная карьера, и, какновичок, сначала не знал, куда его сунуть. У Ихменевых я об этом ничего неговорил; они же чуть со мной не поссорились за то, что я живу праздно, то естьне служу и не стараюсь приискать себе места. Старик горько и даже желчно укорялменя, разумеется из отеческого ко мне участия. Я же просто стыдился сказать им,чем занимаюсь. Ну как в самом деле объявить прямо, что не хочу служить, а хочусочинять романы, а потому до времени их обманывал, говорил, что места мне недают, а что я ищу из всех сил. Ему некогда было поверять меня. Помню, какоднажды Наташа, наслушавшись наших разговоров, таинственно отвела меня всторону и со слезами умоляла подумать о моей судьбе, допрашивала меня,выпытывала: что я именно делаю, и, когда я перед ней не открылся, взяла с меняклятву, что я не сгублю себя как лентяй и праздношатайка. Правда, я хоть непризнался и ей, чем занимаюсь, но помню, что за одно одобрительное слово ее отруде моем, о моем первом романе, я бы отдал все самые лестные для меня отзывыкритиков и ценителей, которые потом о себе слышал. И вот вышел, наконец, мойроман. Еще задолго до появления его поднялся шум и гам в литературном мире. Б.обрадовался как ребенок, прочитав мою рукопись. Нет! Если я был счастливкогда-нибудь, то это даже и не во время первых упоительных минут моего успеха,а тогда, когда еще я не читал и не показывал никому моей рукописи: в те долгиеночи, среди восторженных надежд и мечтаний и страстной любви к труду; когда ясжился с моей фантазией, с лицами, которых сам создал, как с родными, как будтос действительно существующими; любил их, радовался и печалился с ними, а подчасдаже и плакал самыми искренними слезами над незатейливым героем моим. И описатьне могу, как обрадовались старики моему успеху, хотя сперва ужасно удивились:так странно их это поразило! Анна Андреевна, например, никак не хотелаповерить, что новый, прославляемый всеми писатель – тот самый Ваня, который ит. д., и т. д., и все качала головою. Старик долго не сдавался и сначала, припервых слухах, даже испугался; стал говорить о потерянной служебной карьере, обеспорядочном поведении всех вообще сочинителей. Но беспрерывные новые слухи,объявления в журналах и наконец несколько похвальных слов, услышанных им обомне от таких лиц, которым он с благоговением верил, заставили его изменить свойвзгляд на дело. Когда же он увидел, что я вдруг очутился с деньгами, и узнал,какую плату можно получать за литературный труд, то и последние сомнения егорассеялись. Быстрый в переходах от сомнения к полной, восторженной вере,радуясь как ребенок моему счастью, он вдруг ударился в самые необузданныенадежды, в самые ослепительные мечты о моей будущности. Каждый день создавал ондля меня новые карьеры и планы, и чего-чего не было в этих планах! Он началвыказывать мне какое-то особенное, до тех пор небывалое ко мне уважение. Новсе-таки, помню, случалось, сомнения вдруг опять осаждали его, часто средисамого восторженного фантазирования, и снова сбивали его с толку.