– Да, Ваня, – спросил вдруг старик, как будто опомнившись, –уж не был ли болен? Что долго не ходил? Я виноват перед тобой: давно хотел тебянавестить, да все как-то того... – И он опять задумался.

– Я был нездоров, – отвечал я.

– Гм! нездоров! – повторил он пять минут спустя. – То-тонездоров! Говорил я тогда, предостерегал, – не послушался! Гм! Нет, брат Ваня:муза, видно, испокон веку сидела на чердаке голодная, да и будет сидеть.Так-то!

Да, не в духе был старик. Не было б у него своей раны насердце, не заговорил бы он со мной о голодной музе. Я всматривался в его лицо:оно пожелтело, в глазах его выражалось какое-то недоумение, какая-то мысль вформе вопроса, которого он не в силах был разрешить. Был он как-то порывист инепривычно желчен. Жена взглядывала на него с беспокойством и покачивала головою.Когда он раз отвернулся, она кивнула мне на него украдкой.

– Как здоровье Натальи Николаевны? Она дома? – спросил яозабоченную Анну Андреевну.

– Дома, батюшка, дома, – отвечала она, как будто затрудняясьмоим вопросом. – Сейчас сама выйдет на вас поглядеть. Шутка ли! Три недели невидались! Да чтой-то она у нас какая-то стала такая, – не сообразишь с нейникак: здоровая ли, больная ли, бог с ней!

И она робко посмотрела на мужа.

– А что? Ничего с ней, – отозвался Николай Сергеич неохотнои отрывисто, – здорова. Так, в лета входит девица, перестала младенцем быть,вот и все. Кто их разберет, эти девичьи печали да капризы?

– Ну, уж и капризы! – подхватила Анна Андреевна обидчивымголосом.

Старик смолчал и забарабанил пальцами по столу. «Боже,неужели уж было что-нибудь между ними?» – подумал я в страхе.

– Ну, а что, как там у вас? – начал он снова. – Что Б., всееще критику пишет?

– Да, пишет, – отвечал я.

– Эх, Ваня, Ваня! – заключил он, махнув рукой. – Что уж туткритика!

Дверь отворилась, и вошла Наташа.

Она несла в руках свою шляпку и, войдя, положила ее нафортепиано; потом подошла ко мне и молча протянула мне руку. Губы ее слегкапошевелились; она как будто хотела мне что-то сказать, какое-то приветствие, ноничего не сказала.

Три недели как мы не видались. Я глядел на нее с недоумениеми страхом. Как переменилась она в три недели! Сердце мое защемило тоской, когдая разглядел эти впалые бледные щеки, губы, запекшиеся, как в лихорадке, иглаза, сверкавшие из-под длинных, темных ресниц горячечным огнем и какой-тострастной решимостью.

Но боже, как она была прекрасна! Никогда, ни прежде, нипосле, не видал я ее такою, как в этот роковой день. Та ли, та ли это Наташа,та ли это девочка, которая, еще только год тому назад, не спускала с меня глази, шевеля за мною губками, слушала мой роман и которая так весело, так беспечнохохотала и шутила в тот вечер с отцом и со мною за ужином? Та ли это Наташа,которая там, в той комнате, наклонив головку и вся загоревшись румянцем,сказала мне: да.

Раздался густой звук колокола, призывавшего к вечерне. Онавздрогнула, старушка перекрестилась.

– Ты к вечерне собиралась, Наташа, а вот уж и благовестят, –сказала она. – Сходи, Наташенька, сходи, помолись, благо близко! Да и прошласьбы заодно. Что взаперти-то сидеть? Смотри, какая ты бледная; ровно сглазили.

– Я... может быть... не пойду сегодня, – проговорила Наташамедленно и тихо, почти шепотом. – Я... нездорова, – прибавила она и побледнелакак полотно.

– Лучше бы пойти, Наташа; ведь ты же хотела давеча и шляпкувот принесла. Помолись, Наташенька, помолись, чтобы тебе бог здоровья послал, –уговаривала Анна Андреевна, робко смотря на дочь, как будто боялась ее.

– Ну да; сходи; а к тому ж и пройдешься, – прибавил старик,тоже с беспокойством всматриваясь в лицо дочери, – мать правду говорит. ВотВаня тебя и проводит.

Мне показалось, что горькая усмешка промелькнула на губахНаташи. Она подошла к фортепиано, взяла шляпку и надела ее; руки ее дрожали.Все движения ее были как будто бессознательны, точно она не понимала, чтоделала. Отец и мать пристально в нее всматривались.

– Прощайте! – чуть слышно проговорила она.

– И, ангел мой, что прощаться, далекий ли путь! На тебя хотьветер подует; смотри, какая ты бледненькая. Ах! да ведь я и забыла (все-то язабываю!) – ладонку я тебе кончила; молитву зашила в нее, ангел мой; монашенкаиз Киева научила прошлого года; пригодная молитва; еще давеча зашила. Надень,Наташа. Авось господь бог тебе здоровья пошлет. Одна ты у нас.

И старушка вынула из рабочего ящика нательный золотойкрестик Наташи; на той же ленточке была привешена только что сшитая ладонка.

– Носи на здоровье! – прибавила она, надевая крест и крестядочь, – когда-то я тебя каждую ночь так крестила на сон грядущий, молитвучитала, а ты за мной причитывала. А теперь ты не та стала, и не дает тебегосподь спокойного духа. Ах, Наташа, Наташа! Не помогают тебе и молитвы моиматеринские! – И старушка заплакала.

Наташа молча поцеловала ее руку и ступила шаг к дверям; новдруг быстро воротилась назад и подошла к отцу. Грудь ее глубоко волновалась.

– Папенька! Перекрестите и вы... свою дочь, – проговорилаона задыхающимся голосом и опустилась перед ним на колени.

Мы все стояли в смущении от неожиданного, слишкомторжественного ее поступка. Несколько мгновений отец смотрел на нее, совсемпотерявшись.

– Наташенька, деточка моя, дочка моя, милочка, что с тобою!– вскричал он наконец, и слезы градом хлынули из глаз его. – Отчего тытоскуешь? Отчего плачешь и день и ночь? Ведь я все вижу; я ночей не сплю, встаюи слушаю у твоей комнаты!.. Скажи мне все, Наташа, откройся мне во всем,старику, и мы...

Он не договорил, поднял ее и крепко обнял. Она судорожноприжалась к его груди и скрыла на его плече свою голову.

– Ничего, ничего, это так... я нездорова... – твердила она,задыхаясь от внутренних, подавленных слез.

– Да благословит же тебя бог, как я благословляю тебя, дитямое милое, бесценное дитя! – сказал отец. – Да пошлет и тебе навсегда мир душии оградит тебя от всякого горя. Помолись богу, друг мой, чтоб грешная молитвамоя дошла до него.

– И мое, и мое благословение над тобою! – прибавиластарушка, заливаясь слезами.

– Прощайте! – прошептала Наташа.

У дверей она остановилась, еще раз взглянула на них, хотелабыло еще что-то сказать, но не могла и быстро вышла из комнаты. Я бросилсявслед за нею, предчувствуя недоброе.

Она шла молча, скоро, потупив голову и не смотря на меня.Но, пройдя улицу и ступив на набережную, вдруг остановилась и схватила меня заруку.