— Стоять, свинья испанская! — заорали из кустов.

Орали на староанглийском, и Олег даже повеселел — язык чопорных островитян был ему знаком.

— Если я и свинья, то русская! — крикнул он в ответ, разводя руки — мол, без оружия, прошу учесть.

Из кустов показался молодчик весьма живописной наружности — в полосатых штанах, заправленных в ношеные ботфорты, в безрукавке на голое тело.

Его круглую голову с жидкими волосёнками венчала фетровая шляпа с роскошным плюмажем.

Брыластые щёки круглоголового покрывала трёхдневная щетина, а в руках он сжимал пару пистолетов.

— Какая-какая ты свинья? — переспросил он, глумливо ухмыляясь.

— Заткнись, — вежливо посоветовал ему Сухов. — Я — русский, из Московии.[5] Зовут Олег… Олег Драй.

Он был зол — на всех, на себя, а потому не стал, как обычно, представляться Олегаром. Да и чего ради?

А dry по-английски будет — «сухой».

Как ещё перевести свою фамилию? Ну можно по-французски — sec. Фигня какая-то. Почти что «гомосек»… Или «зэк».

А по-испански как? Вроде frio. Ага! Олего Фрио.

Олигофрен?.. Нет уж, спасибочки… Пусть лучше Драй.

— Олего? — переспросил молодчик, малость на испанский манер.

— Можно и так, — пожал плечами Сухов, прикидывая, идти ему на прорыв или не стоит. Выходило, что лучше обождать.

Тут кривоносый поднялся на карачки и резво вскочил, имея намерение нанести Сухову телесные повреждения.

Олег не стал дожидаться нанесения травм — в очередной раз вышибив дух из громилы, развернул его к себе спиной и укрылся за этим полуживым, вяло трепыхавшимся щитом.

— Опусти пистолеты, слышишь?

Круглоголовый задумчиво почесал дулом щёку и сунул один из пистолей за кушак. Другой он опустил.

— Тебя-то самого как величать, стрелок? — осведомился Сухов, отталкивая сомлевшего верзилу с серьгой (не забыв присвоить его нож). Верзила коротко хрюкнул, валясь Олегу под ноги, а «стрелок» восхищённо покрутил головой.

— Ну и нагле-ец… — протянул он. — И откуда ты такой взялся?

— Из Московии, я уже сказал. Это только и помню, да ещё имя своё — так дали по башке, что всю память отшибло. Год какой сейчас?

— Шестьдесят восьмой, — ответил круглоголовый, поглядывая на Олега с подозрением: не дурит ли его этот странный тип?

— Тысяча шестьсот?..

— Ну а какой ещё?

— Ты так и не представился, стрелок.

— Чак Нормандец, — отрекомендовался владелец пистолетов с важностью, достойной, как минимум, герцогского титула. — Морской Пёс!

Тут причалила шлюпка, и человек восемь моряков с мушкетонами рысцой приблизились, поглядывая то на Чака, то на Олега.

Нормандец, получив подкрепление, взбодрился — сунул за кушак и второй пистолет.

— Вяжите его, ребятки, — сказал он, кивая на Сухова.

— Брось, Чак, — поморщился Олег, — я и так дойду.

— Закрой пасть! — рявкнул злодейского облика матрос, заросший курчавым волосом по самые брови.

— Свою захлопни, лохматый, а то воняет.

«Лохматый» взбеленился и резко ударил Сухова толстым стволом мушкетона. Не попал.

Олег увернулся, перехватился, вырвал оружие из цепких лап волосатого и заехал ему прикладом в живот.

Крутанул мушкетон, наводя на Чака, вот только не учёл, что рыжий отморозок, валявшийся у него в тылу, оклемался.

Удар. Боль. Тьма…

Пришёл он в себя в закутке, пропахшем прелой парусиной.

Было темно, но солнце прорезало щель над низкой дверцей.

Сухов шевельнулся и еле сдержал стон — отходили его как следует, все бока болят. Но рёбра вроде целы. И руки не связаны.

Чем не позитив?

— Вот же ж… — начал и не договорил Олег.

Откинувшись на ворох парусины, он постарался расслабиться. Удовольствия, правда, не получил.

Былая злость прошла, оставив по себе усталость и глухое раздражение.

Сухов поморщился. Гадство какое…

Даже то, что он спас дочку, утешало мало.

Спору нет, оказавшись в семнадцатом столетии, на пустынном берегу, ребёнок был бы обречён.

Но чего ж ты сам такой неповоротливый, такой медлительный! Может, стоило Наташку не отбрасывать, а, схватив в охапку, вдвоём стартовать к лагерю?

Ага, и очутиться здесь!

Чтобы какой-нибудь тутошний чадолюб, замочив папашу, сюсюкал, пуская слюни: «А кто это у нас такой ма-аленький? А кто это у нас такой пу-ухленький?» Брр…

Олег полапал себя по карманам. Ножа не было. Реквизировали.

Сухов вздохнул. Какой-то он неправильный попаданец — ни ноутбука, ни «калаша»…

Босяк. Зато весь в белом…

Состояние было очень странным, будто он попал то ли в свой собственный, то ли в чужой сон.

Нет, Олег верил, что на дворе — одна тыща шестьсот шестьдесят восьмой, и всё вокруг «по правде», но и некая инерция жила в нём, не выветривались понятия двадцать первого столетия.

Будущее плохо таяло в минувшем, как кусковой сахар в остывшем чае.

Благо руки-ноги жили будто бы отдельно от рассудка, подчиняясь голым рефлексам. Оттого и жив до сих пор…

Хм… Качает, однако, не слабо. И солнце уже не засвечивает контур двери. Потемнело, словно ночною порой.

Зато как ветер гудит в снастях… Не иначе буря надвигается.

Олег пошатал дверь, пробуя её на прочность, и в этот самый момент она распахнулась настежь.

Нагнувшийся под притолокой Чак резко отшатнулся. Загудело дерево.

— А, дьявол! — прошипел Нормандец. — Что, на волю решил податься?

Страха в нём заметно не было.

— Полезно бывать на свежем воздухе, — сдержанно ответил Сухов.

Посопев, Чак спросил деловито:

— К кораблю привычен ли?

— Есть немного.

— Поработаешь с парусами. Шторм идёт!

— Вижу, — сказал Олег, оглядывая посмурневшее море и бешено несущиеся тучи.

— Тогда чего стоишь? Марш!

Сухов не стал спорить — волны уже захлёстывали, с грохотом колотя в борта, словно в там-там.

Когда море спокойно, то яхта или галиот кажутся прочными и основательными, почти как твердь земная.

Но стоит только подняться буре, и бешеные порывы ветра живо выдувают обманчивые впечатления — даже большой корабль представляется жалкой скорлупкой среди кипени волн, чудом удерживающейся на плаву.