Козима

— У вас нет никакого опыта, — услышала я в десятый раз менее чем за две недели. — Мне жаль.

Я моргнула, глядя на парня в форменном козырьке и жилете из полиэстера. Мой рот искривился в нечто среднее между ухмылкой и улыбкой, искаженной горьким юмором при мысли, что прыщавый подросток говорит мне, что у меня нет опыта.

Мне хотелось перегнуться через стол и обхватить рукой его горло, рассказывая, сколько у меня было опыта с кошмарами, которые ему никогда не приснятся, потому что он слишком чист для этого. Мне хотелось увидеть, как его глаза выпучиваются, белки краснеют от фейерверка лопнувших кровеносных сосудов, когда я сожму его горло и произнесу свои грязные слова. Когда я расскажу ему о своем изнасиловании, Охоте, о моем жестоком избиении от рук самого злого человека в мире.

Затем мне захотелось сесть и посмотреть, как он задыхается, проводя руками по лицу, как будто он может стереть образы, которые я поместила ему в голову, и спокойно спросить его, считает ли он все еще, что мне не хватает опыта.

Я ничего этого не сделала.

Неповиновение — это была не я, это была прежняя Козима. До того, как мой отец продал меня, до того, как Александр купил меня и полностью владел мной, до того, как его отец разорил меня.

Я была слишком хорошо обучена, чтобы выступить против уз, которыми меня связало общество, слишком устала, чтобы совершать насилие, кипящее в моем сердце, и слишком отчаялась, чтобы тратить свою энергию на еще один отказ.

Итак, я улыбнулась ему, зная, что это было самое прекрасное, что мальчик мог увидеть в свое время, работая кассиром в дешевом сетевом ресторане.

Он сильно заморгал при виде меня, и это принесло мне некоторое утешение.

— Спасибо, что уделили время, — тихо сказала я, прежде чем отодвинуться от стола и покинуть тесный ресторан.

Где-то во время моего неудавшегося интервью на улицах Милана пошел дождь. Я вышла навстречу стихии, запрокинула голову под острые, как нож, струи воды, наслаждаясь тем, как это причиняло мне боль, нуждаясь в том, как это привязывало меня к моей новой реальности.

Я больше не была рабыней, но и не чувствовала себя свободной.

У меня было больше обязательств, чем раньше.

Данте и Сальваторе распустили свою организацию, чтобы возобновить ее деятельность в Америке, а их деньги были потрачены на установление своего влияния в городе. У них не было лишних денег, чтобы прокормить семью из пяти человек, хотя они и пытались.

Я покинула Англию, не имея гарантии дальнейшего содержания мамы и моих братьев и сестер. У моего бывшего владельца больше не было даже счета, на который он мог бы внести деньги. Данте применил свое незаконное технологическое волшебство и уничтожил семью Ломбарди из Неаполя с наковальни итальянской истории. Если бы кто-нибудь из новой жизни мамы и Елены в Нью-Йорке, или Себастьяна в Лондоне, или Жизель в Париже решил заглянуть в клан Ломбарди, он бы ничего не нашел.

Я не знала, что Александр подумал о моем исчезновении, предположил ли он, что я мертва, или ненавидел меня настолько за мой побег, что совершенно забыл обо мне, но он не приходил за мной за тот месяц, что меня не было. Я старалась не сосредотачиваться на том, почему он этого не сделал, искал ли меня или вовсе не хотел этого делать.

Я приняла решение, и мне пришлось с ним жить.

Итак, я вернулась к работе. Себастьян работал над фильмом с уважаемой кинозвездой Адамом Мейерсом, так что я знала, что нас ждет непредвиденная удача, но до тех пор мне нужно было учить Жизель оставшиеся два года в художественной школе, а теперь и тратиться на юридическую школу Елены.

Мы были слишком бедны, чтобы даже взять кредит. Как кто-то может обеспечить инвестиции, если у него нет собственного капитала?

Единственное, что у нас когда-либо имело ценность, — это я.

Я пыталась вернуться в моделинг, но уже год как выбыла из игры, а черная метка Лэндона Нокса против меня все еще сохранялась в Милане и эхом разнеслась по всей Италии.

Я не могла найти агента, не говоря уже о поездке или фотосессии.

Даже моя красота, казалось, не могла нам сейчас помочь.

Мои глаза защипало, когда я моргнула под дождем и лениво подумала, не плачу ли я.

Я могла бы, хоть и не была плаксой, но сомневалась в этом.

Казалось, что бегство от единственного мужчины, которого я когда-либо любила, не разорвало меня, как свежую рану, как я думала. Вместо этого оно превратило меня в известняк. Там, где я когда-то была теплом и светом, теперь я была всего лишь сухожилиями и кровью, лишенными метафор и эмоций, человеческим сосудом без жизни внутри.

О, моя семья все еще утешала меня. Я могла свободно общаться с ними по FaceTime каждый вечер, чтобы увидеть небольшой, но удобный дом из коричневого камня, за который мама внесла залог из последних денег, которые я ей послала, чтобы увидеть, как нежно и взволнованно Елена обращалась со своими новыми учебниками юридического факультета для ее первого семестра в Нью-Йоркском университете, чтобы наблюдать за тем, как Жизель рисует замысловатые произведения искусства с легкостью, как дыхание, и болтает со мной о том, как сильно она любит Париж. И, наконец, что самое прекрасное, я могла открыть для себя лицо моего брата, когда он рассказывает о женщине, в которую он влюбился.

Я могла бы переехать в любой из их городов. Было бы невероятным утешением окунуться в их любовь как бальзам против засасывающей черной дыры тоски и страданий, которая лежала в моей груди там, где раньше было мое сердце, но я этого не сделала.

Во-первых, я не хотела, чтобы они видели, насколько я сломлена. У них были бы вопросы, на которые у меня не было ответов, и они бы не позволили себе поверить в ложь, если бы им казалось, что мне больно.

Прежде чем пойти к ним, мне пришлось бы взять себя в руки.

Во-вторых, мне нужна была работа. Я подумала, учитывая мой предыдущий опыт в Италии, что это самое подходящее место для этого.

Я ошиблась, но большую часть денег я отправила членам семьи, и у меня не было достаточно денег, чтобы забронировать рейс, даже если бы я захотела. Я валялась на диване у моей подруги Эрики, и это быстро надоело, потому что у нее был парень,