Мне показалось, что это правильно – выглядеть так, как она одобряла. Я знаю, она это говорила только для того, чтобы сделать мне приятно, но ее слова звучали искренне. Я верила всему, что говорила Сюзанна. Я ей поверила, даже когда она пообещала не оставлять нас. Думаю, ей все тогда поверили, даже мама. Смерть Сюзанны нас поразила: даже когда она стала неизбежной, превратилась в факт, мы сомневались до конца. Ведь это невозможно. Только не с нашей Сюзанной, не с Бек. Сколько раз мы слышали о чудесных выздоровлениях, исцелениях вопреки всем прогнозам. Я была уверена, что это про Сюзанну. Даже если выздоровление – это исключительный случай. Потому что она сама была исключительной.

Ее состояние ухудшалось очень быстро. Так быстро, что мама начала курсировать между нашим домом и домом Сюзанны в Бостоне каждые вторые выходные, а потом все чаще. Ей пришлось взять отпуск за свой счет. В доме Сюзанны ей выделили комнату.

Звонок раздался рано утром. Еще не рассвело. Звонили, конечно, с плохими новостями: только такие новости не могут подождать. Услышав звонок, еще сквозь сон, я поняла. Сюзанны нет. Я лежала в постели и ждала, когда мама придет и скажет. Я слышала, как она ходит в своей комнате, как включился и выключился душ.

Мама так и не появилась, так что я пошла к ней. Она собирала вещи. Волосы у нее еще не высохли после душа. Она посмотрела на меня пустым усталым взглядом.

– Бек больше нет, – сказала она. И все.

Внутри у меня все оборвалось. Подкосились колени. Я осела на пол и прислонилась к стене, чтобы не рухнуть совсем. Раньше я думала, что знаю, как разбивается сердце. Думала, разбитое сердце – это когда стоишь одна на выпускном. Как же я ошибалась! Вот оно, разбитое сердце. Это боль в груди, это резь в глазах. Осознание, что ничего уже не будет как прежде. Все в мире, наверно, относительно. Кажется, что знаешь настоящую любовь, знаешь боль, но это не так. Ты ничего не знаешь.

Когда я заплакала, не помню. Но как только хлынули слезы, я уже не могла их остановить. И вздохнуть не могла.

Мама подошла ко мне, села рядом и обняла, раскачивая из стороны в сторону. Но она не плакала. Ее там даже не было. Остался лишь прямой камыш, пустая гавань.

Мама уехала в Бостон в тот же день. Она и домой-то приезжала только для того, чтобы меня проведать да сменить одежду. Думала, что время еще есть. А ей следовало быть рядом, когда умерла Сюзанна. Хотя бы ради мальчиков. Она наверняка думала о том же.

Образцово назидательным тоном она сказала, чтобы мы со Стивеном приехали через два дня, на похороны. Она не хотела, чтобы мы мешали во время подготовки: столько всего еще предстояло сделать, столько дел завершить.

Исполнителем завещания назначили маму. Сюзанна ни секунды не сомневалась, кого выбрать. И верно, нет человека, более подходящего на эту роль. Они начали приводить дела в порядок еще до смерти Сюзанны. Мама лучше всего переносила потрясения, когда чем-нибудь занималась, что-то делала. Если кто-то в ней нуждался, она не расклеивалась. Нет, она была на высоте. Жаль, этот ген не передался мне. Потому что я растерялась. Не понимала, куда себя деть.

Я хотела позвонить Конраду. Даже несколько раз набирала его номер. Но не смогла. Не знала, что ему сказать. Я боялась ляпнуть что-нибудь не то, все испортить. Еще я подумала, что надо позвонить Джереми. Но испугалась. Позвони я, произнеси это вслух, и слова превратятся в реальность. Ее не станет по-настоящему.

Во время поездки мы разговаривали мало. Единственный костюм Стивена, который он еще недавно надевал на выпускной, висел в полиэтиленовом пакете на заднем сиденье. Свое платье я повесить не удосужилась.

– Что мы им скажем? – спросила я наконец.

– Не знаю, – признался он. – Я только один раз бывал на похоронах, у тети Ширли, а она умерла совсем старой.

Я тогда была слишком мала, чтобы что-нибудь запомнить.

– Где мы будем сегодня ночевать? В доме Сюзанны?

– Понятия не имею.

– Как, по-твоему, держится мистер Фишер?

Состояние Конрада или Джереми я представить пока не решалась.

– Виски, – только и ответил Стивен.

Больше вопросов я не задавала.

В черное мы переоделись на автозаправке, не доезжая километров пятьдесят до похоронного бюро. Увидев Стивена в аккуратном отутюженном костюме, я пожалела, что не повесила платье. Всю оставшуюся дорогу я безуспешно приглаживала юбку ладонями. А ведь мама предупреждала, что вискоза – сложный материал. Почему я не прислушалась? И почему упаковала платье, даже не примерив? Последний раз я его надевала на банкет в мамином университете три года назад, и теперь оно мне было явно не по размеру.

Мы приехали рано. Мама еще сновала вокруг, поправляя букеты или переговариваясь о чем-то с мистером Брауном, распорядителем похорон. Увидев меня, она нахмурилась.

– Могла бы погладить платье, Белли.

Я прикусила губу, чтобы не ляпнуть чего-нибудь, в чем потом наверняка раскаюсь.

– Времени не было, – соврала я, потому что время было. Вагон и маленькая тележка.

Я одернула низ, чтобы платье не казалось слишком уж коротким. Мама скупо кивнула.

– Идите поищите мальчиков, ладно? Белли, поговори с Конрадом.

Мы со Стивеном переглянулись. Что я ему скажу? Мы уже месяц не разговаривали, с моего выпускного вечера.

Мальчики оказались в боковом зале, где были расставлены деревянные скамьи и лакированные коробочки для бумажных платков. Джереми склонил голову, словно в молитве, хотя, сколько я его помню, он никогда не молился. Конрад сидел ровно, расправив плечи и глядя в пустоту.

– Привет, – сказал Стивен, прокашливаясь. Затем подошел и коротко обнял обоих.

Я вдруг поняла, что еще никогда не видела Джереми в костюме. Костюм казался тесноватым, Джереми было явно неудобно: он то и дело оттягивал воротник. А вот ботинки выглядели новыми. Может, наша мама помогла выбрать?

Когда Стивен отошел, я поспешила к Джереми и обняла его покрепче. Он напрягся и произнес необычно сдержанным тоном:

– Спасибо, что приехала.

У меня промелькнула мысль, что он на меня сердится, но я тут же отмахнулась от нее. Мне стало совестно, что она вообще у меня появилась. Это же похороны Сюзанны, с какой стати ему задумываться обо мне?

Я неуклюже то ли похлопала, то ли погладила его по спине, выводя ладонью небольшие круги. Глаза его стали невозможного голубого цвета – верный признак того, что он плакал.

– Мне очень жаль, – проронила я и сразу захотела взять свои слова обратно: они такие бесполезные. Они не передают то, что я действительно хочу сказать, что я по-настоящему чувствую. Фраза «мне жаль» – такая же убогая, как вискоза.

Я взглянула на Конрада. Он вновь опустился на скамью: спина напряжена, белая рубашка безнадежно измята.