Чертыхнувшись в душе, Вентри сполз с вертящегося стула и направился уделить внимание более простой из двух проблем.

— Дорогой, — заверещал в трубке визгливый женский голос, — ты целый век не подходишь к телефону. Что-нибудь случилось?

Вентри хмыкнул.

— Как дела на заседании?

Вентри все еще находился под сильным влиянием виски и Баха и мог думать о собрании только в смысле органа Сити-Холл.

— О, чертовски хорошо! — неосторожно ответил он. — Нет, правда, просто великолепно.

— Значит, насчет Джонни все в порядке? — с надеждой сказал голос.

С языка Вентри чуть не сорвалось: «А при чем тут Джонни?» — но он вовремя сообразил, что к чему. Вентри с отвращением представил себе физиономию Джонни Кларксона с выступающими вперед, как у кролика, зубами и маленькими подозрительными глазками.

— Ах, Джонни! — сказал он. — Нет, боюсь, что касается Джонни, Эванс не очень расположен помочь. Собственно, он решительно отказал ему. Мне ужасно жаль, Ви. Конечно, я сделал все, что мог, но ничего не поделаешь.

— Как жалко, милый! — простонала она. — Неужели ничего нельзя сделать, даже для того, чтобы доставить удовольствие бедной маленькой Вайолет?

— Ничего, если только он снова не согласится играть вторым, — сухо ответил Вентри, отметив, что по телефону вкрадчивая манера разговора миссис Кларксон производила на него раздражающее впечатление.

— Именно этого он и не желает — он решительно настроен против. Ты знаешь, какой бывает Джонни, когда что-нибудь вобьет себе в голову. Билли, мальчик мой, что же нам делать? Если его не возьмут в оркестр, значит, он каждый вечер будет торчать дома, а ты знаешь, какой он подозрительный. У нас не будет возможности видеться!

— Я знаю. — В голосе Вентри не прозвучало должного огорчения при этой грустной перспективе.

— Я и позвонила-то тебе только потому, что он сейчас на своем масонском собрании, — жалобно продолжала Вайолет. — Когда он дома, это все равно что жить под одной крышей с детективом. Знаешь, я боюсь, не стал ли он чего последнее время подозревать. Как ты думаешь, может, он что-нибудь узнал, Билли-бой?

У Вентри появилось внезапное и четкое понимание, что больше всего в жизни он ненавидит, когда его называют Билли-бой.

И пока он сознавал этот многозначительный факт, голос в трубке с упреком произнес:

— Ты ничего не хочешь сказать, чтобы успокоить свою маленькую бедную Вайолет?

— Мы должны быть крайне осторожны, вот и все, — твердо сказал Вентри. Мысль о том, что он может быть пойманным на адюльтере Джонни Кларксоном, вызвала у него неприятное подташнивание. — Думаю, нам нужно затихнуть какое-то время не видеться и все такое.

— Билли-бой, ты хочешь меня бросить!

— Чепуха! Ви, но ты должна понять…

Прошло еще минут пять, прежде чем он смог положить трубку. Наверху послышались шаркающие шаги, означающие — он знал это, — что его кухарка нарочито и мстительно не спит. Он отправился в постель, от всего сердца проклиная всех женщин. Но в процессе раздевания вспомнил о двух-трех обворожительных исключениях из этого ненавистного племени.

Во Дворце танцев Маркгемптона в это время атмосфера лишь начинала раскаляться. Селект-данс, танец, придуманный имперским антикварным обществом «Бизоны», только входил в моду, и джаз-банд «Сильвер свинг» под руководством талантливого и популярного дирижера Сида Смитера делал все возможное для его популяризации. Грохот в зале стоял невероятный. Кларнетист, чьи пальцы автоматически порхали то вниз, то вверх по инструменту, не отрывал взгляда больших печальных глаз от рук дирижера и тщетно пытался отмежеваться от страшного шума, который сам производил. Почему, в сотый раз за вечер думал он, почему он должен таким образом продавать свой инструмент? Саксофон понятно, пикколо — пожалуй. Но почему (оркестр принялся снова наигрывать этот назойливый рефрен «Жизнь и любовь к тису»), почему кларнет?!

В первый же перерыв он спустился с помоста, где сидели музыканты, и пробрался в конец холла к телефону. Было уже поздно, но он знал, что миссис Роберте извинит его, а он не мог ждать до утра.

— Миссис Роберте? Это Тадеуш Збарторовски. Простите, что я звоню так поздно, но я должен узнать. Вам удалось договориться, чтобы я играл в вашем оркестре?.. Понятно. Огромное вам спасибо, миссис Роберте. А когда я увижусь с этим мистером Диксоном?.. Боже, тогда все устроится, он будет мной доволен. И что мы играем?.. Ах, вы забыли! Жаль, но, может, мистер Диксон знает… Кто, вы сказали?.. Люси Карлесс! Что ж, я не откажусь играть даже из-за нее… Нет, я не то хотел сказать, миссис Роберте. Тысяча благодарностей. И, миссис Роберте, у меня есть друг, который сможет достать для меня нейлоновые чулки, если вы назовете ваш размер…

— Ну, — поинтересовалась Элеонор Петигрю, — как ты перенес заседание?

— Замечательно, — зевнул ее муж, — просто замечательно.

— О чем договорились?

— Дай вспомнить… Анонимный благотворитель намерен дорваться до городского органа, а Диксон ничего не мог возразить против Карлесс.

— Жалкий ты тип! И это все, что ты узнал на заседании?

— Абсолютно все! Если не считать того, что у миссис Бассет оказался еще довоенный шерри, которым не стоит пренебрегать.

— Об этом я уже догадалась, — холодно сказала Элеонор.

Быстро пролетали месяц за месяцем, промелькнуло милое лето и прошлепала по дождевым лужам осень. Часы снова перевели на зимнее время. Вечера становились все короче — не так, как во времена юности Петигрю, — со степенной, уважительной упорядоченностью, давая человеку привыкнуть к этому, а стремительно и скачкообразно, в чем было нечто обидное; и незаметно приблизилось время первого концерта сезона. Весь день накануне концерта Петигрю находился в состоянии крайнего волнения по причинам, совершенно не связанным с музыкой как таковой. Концерт должен был состояться в четверг в восемь вечера, а генеральная репетиция с солистом и полным сбором оркестра (включая профессиональных музыкантов-духовиков, из-за которых в свое время было столько шума) — в этот же день в три часа дня. На собрании в гостиной миссис Бассет, когда была установлена дата концерта, от внимания Петигрю как-то ускользнул тот факт, что в понедельник, за три дня до концерта, в Маркгемптоне должна была начаться выездная сессия суда присяжных. Его коллегам по комитету, для которых судебный процесс означал лишь несколько заметок в местной газете с неясными, расплывчатыми фотографиями каких-то возвышающихся над кафедрами личностей в париках, приближение сессии было совершенно безразлично, но Петигрю предвидел здесь опасность настоящего бедствия. Обычно на выездную сессию отводилось четыре дня. Если в четверг днем, когда Вентри дорвется наконец до органа в Сити-Холл, судья еще будет вести заседание, может разразиться весьма неприятная сцена. Ситуация осложнялась тем, что судьей был мистер Джастис Перкинс — человек крайне самолюбивый и известный своим вспыльчивым нравом. Поочередно представляя себе то разъяренного мистера Перкинса, то Клейтона Эванса, которому во время генеральной репетиции, когда у него нервы и так натянуты до предела, капельдинер или констебль вдруг скажет, что его милость просит прекратить этот безобразный шум, Петигрю покрывался холодным потом, пытался что-нибудь придумать, чтобы спасти положение, но тщетно — и в результате весь издергался.