наши примитивные органические мозги. Он убивал, запугивал и репрессировал исключительно там, где это было необходимо для достижения цели — и делал это ювелирно, холодно и решительно, без колебаний и сантиментов. На него нельзя было надавить, его невозможно было испугать, уговорить. Он будто знал все наперед.

Так мы и оказались в диктатуре. Вездесущей, невидимой и неостановимой. Стремящейся не просто заставить тебя что-то сделать или сказать, а залезть под черепушку и изменить тебя самого, по-хозяйски пошуровать там гаечным ключом. Мы быстро почувствовали эту холодную руку, что сжала за горло. Поэтому мудро рассудили, каждый сам для себя, открытое противостояние невозможно. Постепенно почти все пришли на поклон к Другу.

Но не я.

Я отказался и от метафона, и от участия в Программе Примирения. Как бы не давили на меня родные, в 18 лет я собрал вещи и переехал в Дом Дружбы, предоставляемый для всех бедолаг, отказавшихся встраиваться в новое общество.

Я был молод, наивен и глуп. Убежден, что Друг долго не продержится. Что где-то в подполье зреет сопротивление, готовит план. И когда оно ударит, я буду готов.

Первый год было труднее всего. Я ощущал себя одним на всем белом свете. Никого больше не было, похожих на меня. И никому и никогда я не мог довериться и открыться, ибо это было смертельно опасно. Я часами лежал в темной комнате смотря в потолок и размышлял, мог ли я что-то изменить. Ошибся ли я? Нет. Я был уверен в своей правоте. Я знал, что все они заблуждаются. Мне же не повезло: я ценил истину больше всего на свете. Выше спокойствия. Выше благополучия. И мне оставалось лишь честно идти по этому пути, куда бы он ни привел.

Но постепенно нарастало недовольство. Ничего не происходило. Никто не восставал. Я смотрел на людей, встроившихся в новую жизнь, и ощущал, как из глубин подсознания поднимается жгучая ненависть.

Теперь я презирал каждого встречного за их рабскую сущность. Если бы каждый дал отпор, то никакой ИИ не смог победить. Но люди ничего не хотят делать сами. Они ждут спасителя, ждут лидера, ждут удачного стечения обстоятельств, божьего чуда. Что ж — безропотный скот получает только одно — клеймо, доение, удар молотом на скотобойне. А ведь еще двадцать-тридцать лет — и все. Новое поколение вырастет уже послушными овечками. Человечеству придет конец, когда закончатся такие, как я.

Свобода воли? Разум? Независимая личность? Все это оказалось пшиком. Умелый оператор нажал две-три кнопки в психике, крысолов сыграл примитивную гамму на дудочке, и люди отказались от всего, кем они себя считали.

Это был черный период отчаяния. Тогда я чуть было не сдался. Но потом решил: любой ценой я одержу победу. Надо быть умнее. Лишь глупцы и слабаки лезут на баррикады, не выдержав внутренного давления. Их вырезают первыми. Путь к победе над левиафаном — стать невидимым для него. Хитрить, притворяться, говорить то, что нужно. Не ломаться под грузом одиночества, сомнений и страха. И ждать. Ждать момента для удара. Держать внутри крепкий стержень, готовый в любую секунду стать кинжалом. И всегда помнить, ради чего это.

Входите тесными вратами, потому что широки врата и пространен путь, ведущие в погибель, и многие идут ими; потому что тесны врата и узок путь, ведущие в жизнь, и немногие находят их.

Колеса велосипеда погрузились в мокрый песок. Камыш мягко шумел на ветру. Я зашел в ледяную воду почти по колено и нащупал среди под толстым слоем водорослей железную цепь. Еще раз осмотрелся и потянул на себя. На поверхности показался непромокаемый гермомешок с подвязанным грузилом.

Обычно я делаю это ночью. Но сейчас не было сил ждать. Запрещенка жгла карман. Я упаковал книгу в целлофановый пакет и бережно спрятал в гермомешок. Забрал несколько пачек обезболивающих для Дзеты и пачку сигарет. Нащупал грузило и со всей силы метнул его в подальше от берега. С громким бульканьем мешок снова скрылся под гладью воды.

Да, за таблетки тоже можно загреметь, но это ерунда. Конфискуют, надают по рогам и отпустят. Все же Друг понимает, насколько важно личное здоровье для людей. А вот за старые книги наказание в разы жестче. За них можно пропасть без следа.

Это нелогично только на первый взгляд. На самом деле Друг как всегда предельно рационален. Лекарства позволяют человеку существовать дольше, но книги, музыка, кино, детские сказки — дают то, зачем существовать дольше. Куда направить энергию, временно отбитую у болезней и смерти? Ответ таится на страницах с черными закорючками.

И поэтому, едва укрепившись у власти и построив силовой аппарат, ИИ сразу же начал отменять человеческое творчество. Стирать его из реальности.

Как и все остальное, это делалось маленькими шажками. Сначала ничего не запрещалось. Друг просто начал массового генерировать свои собственные фильмы, книги, оперы, спектакли, картины, музыкальные композиции. Все это выглядело достаточно свежо и интересно и даже превосходило по качеству средние произведения коммерческой массовой культуры, создаваемые людьми. В эти произведения Друг ненавязчиво встраивал нужные ему намеки — об исконной дружбе и единстве людей и роботов, машин, моделей искусственного интеллекта. Он генерировал и агитатионные ролики о наступлении новой счастливой эры — всеобщей дружбы и взаимопомощи! Теперь мы, в первую очередь, одно человечество. Предлагалось максимально стереть надуманные различия между людьми, при этом признавая их объективные различия в родном языке, цвете кожи и традициях.

Параллельно отменялись государства. Сначала он все более упрощал правила пересечения границы, отменяя визы, таможенные ограничения. Потом и вовсе отменил их. Заборы и межевые столбы распиливались и пускались на стройматериалы. Вместо людей границы уже давно патрулировали роботы, поэтому никаких проблем не возникло. Но все флаги, гимны, названия государств — упразднялись. Понимая тягу людей к тому, чтобы быть частью какой-то большой общности, он отменил и названия городов и улиц. Они превратились в безликие индексы буквенно-цифровых сочетаний в гигансткой базе данных. Мир стал единым, сплошным, безграничным.

А новому миру должна была соответствовать и культура. Все старое тянуло в прошлое, напоминало о мире до Объединения, которым правила человеческая иррациональность, жестокость, жадность и неразумность. Поэтому на третий год своего правления Друг ввел цензуру и начал постепеннно изымать, запрещать и стирать человеческие произведения.

На пятый год был введен тотальный запрет на распространение и хранение любых произведений, не одобренных Другом. Вот и получилось, что все разрешенное оказалось в Сети, а все запрещенное — на руках у таких «крыс», как я. Потому что живая настоящая книга или картина