с умным видом старается доказать себе и им, что у погибшей все хорошо, ведь теперь у нее «все позади».

На самом деле глубоко в душе девушка постоянно борется с существованием, ищет в нем смысл и все спрашивает себя: почему? К ужасу ее отца, считающего такое исследование собственных чувств «больным бессилием», «современной бесхребетностью». «Дитя мое, – говорил он всякий раз, – что же будет с нашим миром, если все будут думать только о самих себе?»

Я (трусиха!) не осмеливалась задать ему встречный вопрос: а что уже стало с нашим миром?

Страшным словом для моего отца было слово «нежность». Как показательно для общества, которое считает сомнение слабостью, а твердость – силой и которое не имеет смелости осознать, что именно вопросы, которые мы себе задаем, и боль, которую мы испытываем, делают нас по-настоящему сильными.

Люди всегда говорят, что в жизни нужна опора. Как будто жизнь – это трамвай с висящими на поручнях петлями, за которые в любой момент можно ухватиться, чтобы не рухнуть на пол, если трамвай тряхнет. Там, откуда я родом, люди цеплялись за поручни, стараясь удержаться в тряске. Они метались среди пропастей, сомнений, жизненных неурядиц и несчастий. В результате даже самые страшные воспоминания были отправлены в пустоту, вероятно в надежде, что они растворятся там и исчезнут.

Однажды, будучи еще ребенком, я сидела на заднем сиденье машины друга моих родителей, когда два старика, перебегавших дорогу, оказались нами сбиты. Позже мне сказали, что они погибли мгновенно. Я до сих пор слышу глухой стук их тел. Этот стук я продолжала слышать снова и снова на протяжении десятилетий. Помню, как я дрожала, сидя в полицейском автобусе, где меня просили дать показания. Что я видела, что говорила? Моя память стерла это. Кто-то наверняка отвез меня домой и уложил спать, а на следующее утро отправил в школу. Как будто ничего не произошло. Ни слова, ни вопроса, ни ласки, ни утешения – только зловещая тишина, в которой я бродила. Я помню это. Блуждание по странно замершему дому, где, казалось, никто не жил, кроме меня. Эта жуткая пустота, в которой исчезало то, что должно было оставаться тайной. Это неумолимое вытеснение реальности. Это бытие без осознания совместного присутствия. Ужинали ли мы вместе и говорили ли о погоде? Или о том, что за такую цену в ливерную колбасу не мешало бы положить трюфелей? Того, что случилось, будто бы не было. Все шло своим чередом. Своим строгим чередом. «Чувства, с которыми мы не можем справиться, – говорит один мой друг, – текут не в том направлении».

Чувства похожи на кротов. Прокладывая туннели, они выталкивают землю наверх, и эти маленькие земляные холмики становятся главным свидетельством их существования.

Отец ненавидел эти земляные экскременты, разбросанные по его ухоженному газону. Каждый, кто ловил одного из этих маленьких зверьков и убивал лопатой, получал от него пять марок. Мне никогда не удавалось.

Просто ничего не чувствуй.

Где же на самом деле была тоска все эти годы? Где она жила? В каких камерах сердца или уголках тела? Где находились глаза, способные смотреть внутрь и наружу?

В рассказе Аслы Эрдоган «Чудесный мандарин» старый мандарин посещает блудницу. Дождавшись, пока удовлетворенный мандарин уснет, блудница зовет своих друзей-разбойников, чтобы его ограбить. Разбуженный мандарин яростно сопротивляется, и тогда разбойники принимаются кромсать его ножами и саблями. Но на теле мандарина нет ран, несмотря на удары, он остается невредимым. Грабители в ужасе убегают, а восхищенная блудница хочет снова заняться любовью с этим дивным мужчиной. Она начинает нежно ласкать его и видит, что с каждым прикосновением на теле мандарина открываются новые раны – те самые раны, что были нанесены во время битвы разбойниками. Они были скрыты до тех пор, пока о них не позаботились от всего сердца. Наконец окровавленный мандарин рухнул на руки женщины и умер.

Я понимаю, что чувствовал мандарин. Во время болезни моего второго мужа я ощущала себя особенно несчастной. Я пыталась стоически переносить все невзгоды, но однажды, когда подруга нежно погладила прядь волос у моего лица, разрыдалась, не в силах остановиться.

Просто. Ничего. Не чувствовать.

Вот уже несколько десятилетий я, выросшая на поговорке «Индейцы не знают боли», живу с физической болью, возникшей в результате давней детской болезни. Чем старше я становлюсь, тем сильнее боль атакует мое измученное тело – и я снова хромаю, как когда-то в детстве. После нескольких операций мое колено распухло, кости на ступнях срослись, позвоночник скрипит, плечи и шея затекают. На протяжении многих лет я неоднократно обращалась к терапевтам и рассказывала близким о своей боли. По крайней мере, мне было кому о ней рассказать.

Моше Фельденкрайз однажды сказал, что психика и тело – это два аспекта одной и той же нервной системы. Тело – это жизнь, жизненная сила. А что же такое боль? Связующее звено?

Боль является частью истории раскрытия наших чувств, благодаря которым стал возможен путь к красоте и возможности ей утешиться. Боль оглушила ребенка и потрясла женщину. Боль указала путь – долгий путь – от оцепенения к восприятию, от подавления к диалогу.

Литературовед и культуролог Алейда Ассманн проводит границу между «я-памятью» и «меня-памятью». «“Я‐память”, – пишет она, – это память, в которой мы живем и над которой мы имеем более или менее ощутимый контроль; “меня-память” – это соматическая память, распространяющаяся на тело».

Мое ноющее тело говорит мне о том, что я больше не хочу знать – и в то же время очень хочу. Оно рассказывает мне о больном ребенке, который долгие месяцы беспомощно лежал в одиночестве, и дает мне понять, что именно тогда во мне зародился и вырос страх быть брошенной, который я чувствую до сих пор. Детский страх, который время от времени преследует старую женщину.

Мне снится сон.

Я лечу с обрыва, но лечу без страха – так, словно меня несет ангел или парашют; затем я спокойно приземляюсь на мягкий песок. Стоя на песке, я понимаю, что никто не переживал за меня во время этого полета, ведь никто даже не знает, где я и что я только что сделала. Чувство покинутости заключает меня в свои холодные объятия.

Эгон Фридель, великий австрийский писатель и философ культуры, трагически погибший в 1938 году, был также журналистом и артистом кабаре. Человеком, страдавшим от своей эпохи и от того, что является ее частью. Он считал, что страдающий организм более чувствителен, более бдителен, более проницателен, более трансцендентен и смел, чем тот, который пощадили.

Если следовать этой мысли, выходит, что нам нужен хаос, болезнь, страх, разбитое сердце или пандемия, чтобы встряхнуться, чтобы вырваться из