еще через сто лет, в 43 г. н. э., в правление Клавдия, на британский берег высадились четыре легиона, и началась оккупационная война, которая продолжалась, то разгораясь, то угасая, почти полвека. Некоторые племена (например, ицены, восставшие в правление королевы-воительницы Боудикки в 60–61 гг.) были беспощадно истреблены. Другие заключили с римлянами соглашения. Жизнь британцев безвозвратно изменилась. Безжалостность, с которой имперская армия завоевала их и привела к покорности, составляла предмет особой гордости римлян. Тацит с некоторым сарказмом отразил эти настроения в знаменитой речи обреченного племенного вождя Галгака, готовившегося дать бой римской армии под командованием Гнея Юлия Агриколы (по стечению обстоятельств приходившегося Тациту тестем):

Расхитителям всего мира, им уже мало земли: опустошив ее, они теперь рыщут по морю; если враг богат – они алчны; если беден – спесивы, и ни Восток, ни Запад их не насытят; они единственные, кто с одинаковой страстью жаждет помыкать и богатством, и нищетой; отнимать, резать, грабить на их лживом языке зовется господством; и, создав пустыню, они говорят, что принесли мир[35][36].

Вскоре после того, как прозвучала эта речь, люди Галгака в беспорядке бежали, спасаясь от легионеров, вспомогательных частей и конников Агриколы. Это было, по словам Тацита, «величественное и вместе с тем страшное зрелище». Воины племени «в полном вооружении целыми толпами убегали… Повсюду – оружие, трупы, обрубки тел и пропитавшаяся кровью земля». В ту ночь римская армия торжествовала, а «британцы, – мужчины и женщины, – бродя по окрестностям и оглашая их стенаниями, выносили раненых, призывали невредимых откликнуться, выбирали убежища, где бы укрыться, и сразу же их оставляли… Повсюду немое безмолвие, пустынные холмы, дымящиеся вдалеке строения»[37]. Галгак с абсолютной точностью предсказал судьбу своих товарищей и одновременно описал опыт, выпавший на долю многих других племен, веками обитавших на границах Римской империи. Даже когда легионы попадали в засаду или терпели поражение, как это время от времени случалось в Британии, Галлии, Германии, Дакии, Палестине и других землях, этих потерь почти никогда не было достаточно, чтобы положить конец римскому присутствию. В основе римского военного господства лежала способность империи выдерживать поражения, обострять конфликты и безжалостно мстить: Рим проиграл много сражений, но крайне мало войн.

Вместе с тем римская армия одержала много побед, в которых мечи не покидали ножен, копья не взлетали в воздух, и на землю не проливалась кровь. Слава могущественной и несокрушимой армии тогда, как и во все времена, давала одно неоспоримое преимущество – возможность выиграть бой без боя. Сила римской армии проявлялась не только на поле сражения – она действовала на потенциальных соперников как весомый сдерживающий фактор. Поскольку ни одна другая держава в западном мире не могла похвастаться такой же военной мощью, римские императоры охотно использовали этот факт как политический инструмент, чтобы заставить соперников подчиниться[38]. Этот урок по достоинству оценили многие сверхдержавы в мировой истории.

Золотой век римской военной мощи пришелся на двести лет после воцарения Октавиана Августа в 27 г. до н. э. Эту эпоху называли Pax Romana – то были годы, когда Рим мог предложить всем живущим под его эгидой исключительные (по меркам того времени) стабильность, мир и процветание. Это стало возможным, потому что все римские подданные так или иначе коллективно платили, чтобы их защищала самая опасная армия на земле. После смерти императора-философа Марка Аврелия в 180 г. Pax Romana начал ветшать и распадаться. В III в. империю на несколько десятилетий охватил кризис – за это время она раскололась на три блока, успела повидать несколько дюжин императоров и едва не рухнула окончательно. Все это не лучшим образом сказалось на состоянии и духе римских воинов. Тем не менее в IV – начале V в. римляне по-прежнему гордились своей армией. Стоя у границ империи (limes), она защищала окраины цивилизации от вторжения варварских народов. Благодаря ей, несмотря на противоречия и кризисы, борьбу за власть и внутренние распри, империя прочно стояла на ногах.

Итак, в период расцвета Рим был военной державой, не имеющей себе равных, способной сокрушить любого другого игрока на поле. Даже после кризиса III в., когда Риму доставляли серьезные неприятности персидское государство Сасанидов на востоке и варвары на западе, он оставался грозной силой. И все же не только подавляющая военная мощь и размах отличали Рим от других более или менее современных ему сверхдержав античного мира. В IV в. до н. э. Македонская империя Александра Великого простиралась от Ионических островов в Центральном Средиземноморье до Гималаев. Сравнимую территорию занимали персидские империи древности. На рубеже I–II вв. китайская Восточная Хань занимала территорию площадью около 6,5 млн кв. км, которую населяли 60 млн человек. Господствующее положение в Средиземноморье Риму обеспечил тот факт, что одновременно с подавляющей военной мощью в нем развивался сложный гражданский аппарат, усовершенствованная сеть социальных, правовых и культурных механизмов, которые римляне по умолчанию считали безоговорочным благом. Насколько они были правы, спорный вопрос – сегодня мы вполне можем усомниться в добродетелях общества, где резко ограничивали в правах миллионы женщин и бедняков, жестоко преследовали несогласных, превозносили кровавые виды спорта и иные формы гражданского насилия и само существование которого опиралось на массовое рабство. Тем не менее римский образ жизни был в высшей степени пригоден для экспорта и оставлял глубокие, часто неизгладимые следы всюду, где появлялся.

Граждане и чужаки

Через несколько лет после того, как император Клавдий отправил своих слонов в Британию, чтобы покорить племена, живущие на краю известного мира, он стоял в сенате перед возмущенно шумевшей группой римских сановников. Шел 48 г., и на повестке дня стоял вопрос, следует ли разрешить самым богатым и уважаемым гражданам римских провинций в Галлии избираться в сенат. Клавдий – слабосильный и близорукий, но блестяще образованный внук Октавиана, по стечению обстоятельств родившийся как раз в Галлии, в Лионе (Лугдунуме), – считал, что именно так и должно быть. В доказательство своей правоты он призвал сенаторов вспомнить древнюю историю Рима, а именно те дни, когда основателю и первому царю Ромулу наследовал сабинянин Нума Помпилий. Рим, утверждал Клавдий, всегда вбирал в себя достойнейших чужаков. «По моему мнению, провинциалов не стоит отвергать до тех пор, пока они будут служить к чести сената», – сказал он.

Далеко не все сенаторы готовы были с этим согласиться. Некоторые с пеной у рта доказывали, что добровольно «оказаться как бы в плену у толпы чужеземцев» – позор для Рима, особенно если учесть, что упомянутые чужеземцы, галлы, когда-то пролили немало крови, ожесточенно сопротивляясь римскому завоеванию[39]. В сердце этого спора лежали два извечных нерешенных вопроса, не дававшие покоя правителям могущественных держав с начала времен и