свой и знал местные порядки. Омела с Тишей очень скоро перестали его дичиться. Ещё не закончился торг, а обе уже смеялись над шуточками юного ходока, щекотали его длинными травинками и потчевали байками о местах, где им недавно довелось побывать. Младшая пустилась в рассказ о базарчике у Мостовых ворот. Девушки торговали там шерстяной пряжей и лечебными травками, пока отец пристраивал перекупщикам шкурки белок и водяных крыс, и как раз в один день с ними на рынок завернула повозка бродячих лицедеев.

— Ух, что творили! — захлёбываясь от восторга, говорила Тиша, — У них там девка была, худенькая такая, в кисейных штанишках. Так она на тонкой жердиночке танцевала, и ножкой вот эдак — раз! — и прям выше головы…

— А я тоже так могу, — сразу заявил Вольник.

Под удивлённые охи и ахи парень вскарабкался на верхнюю жердь окружающего торжок прясла**, встал на ней в полный рост и легко пошёл, изображая коленца какого-то забавного танца. Однако огромные Добрынины портки сослужили своему новому хозяину дурную службу: перешагивая через столб, Вольник зацепился за его верх штаниной. Ветхая ткань почти сразу треснула от рывка, но танцор уже оступился, нога соскользнула с жерди.

Конечно, он рухнул, пребольно ударился и к тому же до крови ободрал себе бедро. Девки кинулись было его жалеть, но он вдруг воскликнул: "Не смотрите," и, прикрываясь обрывками портков, юркнул к Добрыне в возок. Нарок только усмехнулся про себя такому внезапному приступу стеснительности. Давно ли этот же самый Вольник, глазом не моргнув, грозился при всём честном народе снять подштанники? А теперь — поди ж ты, горе какое! — девчата его поцарапанную ляжку увидят…

Добрыня тоже заполз в возок, и некоторое время Нарок слышал сквозь навес, как он там возится и тихонько бранит непутёвого Вольника:

— От ведь горе луковое! Что, кровит? Так тебе, дурню, и надобно! На, прижми лоскут. Где я на тебя, бестолкового, тряпья напасусь? Ходи теперь без порток, как ракшас!

— Дядь Добрыня, — жалобно ныл Вольник, — Я отработаю. Ну честно, в убытке не будешь.

— А какой с тебя прибыток, скажи на милость? Только и знаешь, что безобразничать да нас перед добрыми людьми срамить! Хорош работничек…

— Я сильный, возок толкать могу. И с лошадьми умею. Правда-правда. Дядь Добрыня, посмотри…

— Ишь ты… Держи лоскут-то, держи. Ничего, сейчас завяжем, а там до свадьбы заживёт. Ну что с тобой делать? Ладно, побудь пока при обозе. Но имей виду: я всяких баловников кормить задурно не намерен. Изволь вести себя так, чтоб народ на тебя пальцами не показывал. И патрульных задирать не моги. Понял?

— Угу. Так что с портками-то?

— Разберёмся. Сиди пока, а я схожу потолкую с тётками с Волчьей Норы. Может, у Старой Волчихи что подходящее в хозяйстве отыщется.

Действительно, стоило Добрыне потолковать с тётками, одежда для Вольника мигом объявилась. Одна из местных девчат сбегала куда-то в кусты и вскоре вернулась с узелком. Взамен Добрыня щедро отсыпал ей цветных бусин, а матери её дал четыре иглы и гребень для волос.

Нормальная человеческая одежда сотворила маленькое чудо, Вольник из разгильдяя сразу превратился в обычного хуторского парня. Для того, чтобы уж совсем сойти за местного, ему не доставало разве что немного грязи под ногтями да запаха тютюна, но это всё, по мнению Нарока, было делом наживным. Зато Тиша с Омелой немедленно принялись обхаживать его под завистливыми взглядами всех девчат с торжка, и каждая сплела цветную памятку на рукав.

Решив тоже попытать удачи в одёжных делах, Нарок соскочил с коня и сам направился к стайке тёток. Но вот ведь странное дело: стоило ему приблизиться больше, чем на пять-шесть шагов, лесовички начинали переглядываться и похихикивать, а потом как-то словно невзначай отворачивались и отходили в сторонку, а у него на пути возникал один из их охранников и требовательно и весьма недружелюбно заглядывал в лицо. Ткнувшись так раз, и другой, и третий, Нарок махнул, наконец, на эти попытки рукой и со вздохом вернулся к своему Воробью. Вдруг кто-то сзади легонько тронул его за рукав. Нарок обернулся. У него за спиной стояла одна из Зуевых дочек, вроде бы, Омела. На короткий миг Нарок встретился с ней взглядом, и сердце почему-то сильно толкнулось в груди. Глаза у лесной девчонки были тёмно-карие, яркие, словно бархатные, колдовские.

— Ты чего хотел-то? — мягко, почти ласково спросила она.

Нарок чуть вздрогнул, отгоняя наваждение, и ответил:

— Мне бы что-нибудь придумать, чтобы зубатки за шиворот не сыпались… Вот только спросить не у кого, все от меня разбегаются.

— Ты не лесной, не занорский, тётки тебя боятся. Спросил бы меня.

— А ты не боишься?

— В своём уделе, может, и забоялась бы. Станут злые языки болтать, будто с пустоземцем вожусь, так и замуж потом никто не позовёт. А сейчас мы с тобой в дороге, в одной ватаге. Своему помочь — в том не может быть никакого зла, — говоря всё это, Омела как бы между прочим вытащила из своего заплечного мешка полосу рогожки, моток ниток и костяную иглу. Сложив отрез пополам, она аккуратными стежками прошлась по одной из сторон — и у неё в руках оказался простой башлык уголочком, такой же, какой носили многие лесные парни. Чуть подумав, она вдела в иглу толстую зелёную нить и принялась обшивать края узором, похожим на следочки маленьких конских копыт.

— Вот, носи на здоровье, — сказала она, протягивая Нароку уже готовую вещь.

Тот понял, что теперь следует чем-нибудь отдарить мастерицу за работу, и протянул ей горстку медных монет. Девушка робко отстранила его руку.

— Тут слишком много…

— Тогда пойдем к Добрыне, выбери себе из его короба, что захочешь.

В ответ на это предложение Омела вспыхнула тёмным румянцем и прошептала:

— Что ты… Так угощать девушку может только отец или брат. Ну или жених.

— А девушкам, значит, можно плетёнки парням раздавать? — удивился Нарок.

— Да, можно. Это ведь ничего не значит, просто мы так говорим парню, что он нам приятен. Вот если с узором, такое уже дарят только близкому другу. А для жениха положено широкие обручья ткать, с оберегами на любовь.

— Чего же тогда тебе дать, красавица? Как тебя и не обидеть, и без награды не оставить?

— Отдай вот это, и будет довольно, — Омела лёгкой рукой притронулась к оберегу на налобном ремне уздечки. Это была всего лишь красивая безделка, сплетённая из тонких нитей золотой канители с ярким камнем — "кошачьим глазком". Нарок, ни мига не жалея, снял оберег с коня и протянул