теплое о ногу трется, он глядь — кошка белая с глазами разными, один глаз голубым камушком светится, второй — изумрудным. Да так смотрит, что растерялся герой, а она возьми, да и на руки прыгни. Мурлычет, трется о грудь израненную, а у него глаза на мокром месте, как покатились слезы по щекам красным и не остановить их. Не с руки перед бабой реветь, да куда денешься, нет мочи терпеть. Больше нет.

— Ты, герой, поплачь немножко, ничего постыдного в мужских нет слезах.

А наш витязь хоть и сломанный, но гордый остался, спиной к бабульке повернулся и давай на пламя смотреть, сапоги свои рваные да сырые поближе к огню поставил. А кошку с рук не гонит.

— Совсем ты голову повесил, богатырь. Расскажи хоть что-то, а то знай в пламя уставился! Я похлебку пока сварю.

И тут была права старушенция, совсем паренек расклеился.

— Да что говорить, бабуль, всю жизнь с тварями разными воюю, порой в глаза им заглядываю. Души там больше, чем в человеке. Я ж людям помогать хотел, думал, на радость себе да народу жить буду. А получилось вот что… Сижу у тебя тут в болотце, с дырою в груди.

Старушка знай посудой гремит.

— Нюни не распускай, про подвиг свой расскажи лучше, что за тварь-то многорукая? С чего ты туда поперся?

— А что говорить-то? Далайном то болото кличат, а вокруг земли людские. Народу там плохо живется, земля — как и не земля вовсе: жирхи да тукки вонючие на обед, это если еще повезет и изловишь их, а они твари изворотливые. Все там как болото вонючее. Давно там народ воет. Вот я и пошел с их монстром силою помериться. Дак он еще и богом тамошним оказался. Ерооол-Гуй этот чуть меня не пришиб! Парень там один жил, он землю строил, чтоб людям куда бежать да где жить было. На тех землях патрули все время шуровали — Цереги. Надоедливые, как мухи, много их, одного тронешь — так потом успевай отбиваться. А я ж не мух давить явился, а с достойным соперником биться! Пришлось как вору под капюшоном скрываться! Еще и нойт этот, короче, всем ботам трындец настал! Я до Гуя дошел, а он там с этим парнем — илбэчем — дерется да так лихо руки к нему тянет, а их много! Интересным тот парень оказался, мы ночь сидели, разговаривали, я узнал, что илбэч обречен постоянно строить и нет у него иной судьбы, кроме как земли возводить. Всего себя он отдал за свой дар али проклятие, не поймешь. При нем мир рушился и строился, а вокруг многорукий бог Далайна, и никуда от него не деться. Тоскливо там на этих землях, один день похож на другой и наполнен человеческими страхами, болью и криками. Подкосил меня тот мир, ничего хорошего я не нашел, да и тварь ту толком не добил, потому что сам илбэч ей и стал. Не сдюжил, уполз в свой Далайн, может, там и откинулся. Я на той вонючей земле, знаешь, одну штуку заметил: измельчал народ, подлый стал, дикий, никто руки не подаст, и ничего им толком не нужно. Живут как твари и помирают так же. А илбэч этот… Судьба у него такая — на все это смотреть. Я его с собой звал, да не пошел он, молвил только, что нужно ему о вечном подумать. А вечность длинная, и конца ей не видно. Я и подумал: да ну его, еще и сам в тварь эту превращусь. Пойду в другие края счастья искать, а то в такой тоске и сгинуть недолго.

— А ведьмака на своем пути встречал?

— Да, давненько. Мы с ним на большую тварину ходили, тоже в болоте сидела. Я уж и название ее забыл, но там другое болото было — мертвое, злое, детей таскало. Ну, мы твари кишки-то повытряхивали, потом пива в деревне попили, да он за своей Йеннифэр поскакал — опять у них там споры. Не может ее забыть, но и вместе им сложно. Но знаешь, бабуль, я тут подумал, что лучше уж так. Чем никак совсем.

— Угу, любовь лечит, и ради нее люди и живут. Только дурная она часто, любовь эта.

— Ну да. Я потом с другом ведьмака Лютиком переговорил: у них там такие страсти, уж столько лет минуло, а они все как плюс и минус — искры летят в разные стороны.

— Угу, слыхала. Конечно, молва о них в ведьминых кругах до небес стоит. Не любят эту Йеннифэр, завидуют бабы, хоть и ведьмы.

На время оба притихли. Герой наш знай кошку наглаживает да что-то в теплом свете горящих палений ищет, огонь ведь надежду дарит даже в самую страшную ночь. Только свет надежды держит человека над темной пропастью разочарований. Стало герою даже уютно, холодные пятки потихоньку согрелись, запах чечевичной бабкиной похлебки навеял мысли о веселых деревенских буднях и самых простых человеческих радостях. Вот ты поле вспахал да молока парного напился, траву покосил и в реку с тарзанки полетел, с мужиками силой померился, в лес за дровами или по ягоды сходил, а дома хлеб свежий из печи мама достала. А как вечер настанет во время июльских теплых дней, так беги к любимой под окна, цветы полевые в руке тащи.

— Я и к Бильбо по дороге заглянул. Все у них сейчас тихо да славно, по-хоббитски: сыто да пьяно.

— Ай, бездельники! Все свои ложки да вилки прячут! Ишь ты, столовое серебро, подумаешь, пару раз при мне из норы пропало! Моя ли в том вина, а? Вот и я про то же! Не пойман — не вор!

Кряхтит бабуля, гремит посудой, а ложки те на столе так и блестят начищенные. Заулыбался герой, знает ведь, что у хоббитов этого добра полны норы.

И все же думал герой о ведьмаке и его Йеннифэр, ведь как оно водится: мысли даже о чужой любви согревают сердце.

* * *

— Ой, ну хватит об этой любви, Маша! Скукотища. Так и доверь девчонке введение в историю написать…

Девочка с тугими белыми косами от неожиданности чуть из своего платьица не выпрыгнула.

— Митя! Мы же почти уже дальше пошли!

— Вот и я говорю! Нужно уже давно на подвиги собираться, правильно я говорю?

Митя, он же Дима, младший брат Маши — самый заводной и горячий парень в собравшейся компании. Пятеро ребятишек построили свой собственный волшебный мир под старым