и грузовиками. Несколько лет уже продолжается засуха, как один эмигрант сказал, такие же скелеты ходили по Украине в тридцать втором. Говорят, что пока, несмотря на помощь, масштабы голода еще расширяются. Я в этой книжке все хотел сказать, нарисовать, что Эфиопия – это дом, повернутый к нам лицом, а за ним виднеется другой, четырнадцатиэтажный, стоящий торцом, и что по окнам их мы читаем новости, как по телетайпу передаваемые. В Эфиопии четырнадцать провинций, и из них двенадцать охвачены засухой. Но пока не заметно, чтобы Судан просвечивал из-за Эфиопии. Скорее Чад да Ливия. Ливийское радио передает предупреждение Мубараку, что он может быть убит, за то что дает приют в Египте врагам Каддафи. А о Судане я помню только сюжет, как там борются с алкоголизмом и коробки с «Мартелем» и ящики с пивом давят бульдозерами, а крепкие напитки выливают куда-то в реку или в канал. Больше о Судане как-то ничего не говорится. Но, может быть, сквозь затяжной кошмар голода и проступят постепенно какие-нибудь его черты.

Ничего легче нет, как писать. Двор еще спит, ни один свет не зажжен, даже в детском саду погашен контрольный свет. Мороз забирает не на шутку, проснулся рано и в четыре не знаю, спать ли лечь. Ведь вставал сварить чай, чтоб был к утру готовый. Выпил чаю. Теперь нужно спокойно лечь. Еще раньше: усидели бутылку «Агдама», и эту ужасную коробку, куда складывали кости и кожу копчушек и корки от мандаринов, пустые упаковки, а под конец куда я высыпал и окурки из банки для мусора, я бы выкинул из дома вечером в мусоропровод. Есть натюрморт: три мандарина и четыре яблока на окне, и никакого другого натюрморта беспорядочного, состоящего из опрокинутых сосудов для питья и емкостей для жидкостей, не надо. И все-таки я встаю ночью заварить чай. Времени утром кажется мало. Не раскачаться так быстро где-то в семь. Натюрморт с ореховой скорлупой. Вера привезла пять пачек «тридцать шестого», и я их складываю на верх буфета, в коробку из-под «Розовой воды». Коробки, коробки из-под одноразового чая и банка из-под «Дарджиллинга», упаковки чайные. Чаем занят весь буфет. Хожу и думаю, что я в своем праве ходить когда захочется, варить чай в полной тишине. Хожу и курю, я покурил сегодня, теперь надо заканчивать дневник, а еще месяц до конца года. Я несколько оторопел, сколько ж это я должен успеть, за месяц исписывать в день по две страницы таким мелким почерком. Съели коробку «пастилы» самборского завода, в первый раз надел носки, купленные уже после возвращения изо Львова. И в четыре я не ложусь, а сажусь писать, надо записать все за день, да и за этот период. А потом к тем трем яблокам прибавляются еще три. И натюрморт становится: шесть яблок и три мандарина. Вот уже зажглись два окна в пятиэтажном доме из тех, что раньше всех просыпаются. Завывает ветер над домом, но в квартире довольно тепло, сижу раздетый. Да, да – мне важно, чтобы этот дневник остался от этого времени и от времени месяц вперед. Пытаюсь вызволить забытую мысль, чтобы, ах да, вспомнить, о чем подумалось, пока я так бродил по кухне. Не вспомнить, но что дальше было, я все честно описал. И дальше и раньше. Тут надо как-то разделять дальше от раньше. Вообще же, сейчас я думаю, что снова пора эфиопским студентам в Духовную академию в Ленинград или в Киев, а потом в епархию. Негр- священник – это так экзотично, что зеленые холмы этого прихода прямо так и отпечатались в сознании. Все, вплоть до факельных шествий, там возможно. Но так-таки и не вспомнил, о чем думал потом, за хождением, думаю, вспомню.

Одеваюсь потеплее в шерсть, все-таки здесь холодно. Это место на карте, Джиргаталь, я заметил, когда говорили о наводнении у Калаи-Хумба, это было в разгар лета. А то, что случилось там, случилось уже осенью, я, конечно, подзабыл названия тех окрестностей, но тогда еще писали, можно бы разыскать ту заметку, что на Ванче сель может образоваться, как в какие-то прошлые года, когда впору было эвакуировать всю долину. Много еще писать. Что-то изменилось, я курнул уже сегодня, это отличает запись от предыдущих. И тут, полшестого, первый человек выходит и вызывает к себе лифт, который очень медленно поднимается с первого этажа, затем спускается на нем, затем сразу это повторяет и следующий, человек с гораздо более мягкой походкой, чем у первого. Тут уже пора кончать записывать. Здесь я сижу и ничего не могу с собой поделать. Что-то скажут в шесть часов о морозе? Дом начинает двигаться, стереотипные окна за окном. Уже по радио стук передают, скоро уж, скоро. И тогда еще час, уже посвященный слушанью радио или слушанью тишины, уже относительной. А что слушать? Хорошо, есть «тридцать шестой». Вьюга, метель, волна до двухсот тридцати сантиметров, двенадцать градусов. И все же новый интерес каждый день возникает. А люди все идут и идут, и снег идет. Все теряется как бы в тумане. Только дети способны играть под падающим снегом, а взрослые относятся к снегу как к нешуточному явлению и шутить не намерены. И грустно так видеть бредущих под снегом стариков и состарившихся молодых людей. Гнет ветер, метель слепит, впереди ничего, кроме пелены снега, не видно. Силуэты людей возникают в туманной мгле. Все же день обычный, хотя сегодня нападало снегу больше, чем за всю предыдущую осень. Мы живем при начале зимы, город прикрыт тучами, ждем потепления. Дети еще могут чего-то ждать от снегопада, а остальные удовлетворены полностью, даже с избытком. Все, что заставляло раньше сомневаться, казалось незрелым, занимает свои места, находит себе место. Эта книжка именно мне нужна. Три часа дня.

Утром самое первое, что я собираюсь сделать, это сварить себе чашку своего чая. Перед этим подкуриваю. Опять прошло тринадцать часов. Вечером не узнавал, кажется, ничего нового. Пробовал дозвониться до Киры – безрезультатно. Он, наверное, на кинофестиваль ходит, дома его не застаю. Капель с крыш, значительно потеплело. Что скажут в шесть? Еще есть время. От окна больше холодом не веет. Лубочный пакетик «восточного острого супа» вызывает представление об Уругвае и выборах. Из другого города привезла Вера аккуратные пять пачек одесского «тридцать шестого». Сейчас он кончается, но уже здесь, на Замшина, ей удалось достать еще