Видел он и голубые точки – двух монахов, все еще остающихся в туннелях бомбоубежища. Когда остальные почти добрались до конца спуска и остановились в ожидании сигнала от него, Фаститокалон сделал глубокий болезненный вдох (сейчас все причиняло боль, он был уже выжат, а сделать предстояло еще очень многое) и сосредоточился на двух голубых точках.

Спустя мгновение раздался глухой удар, какой бывает в автомобильном двигателе: это воздух схлопнулся там, где только что находился Фаститокалон.

Он оказался в затхлой холодной темноте – плотном мраке, какой царит под землей. Его зрение нуждалось в свете не больше, чем у монахов «Меча Святости»: для него туннель, в котором он стоял, был прозрачным очертанием на фоне подвижного чертежа.

Фасс прекрасно понимал, что два монаха, на секунду ошеломленные внезапностью его появления, наступают на него с крестообразными клинками на изготовку: подпустил их к себе совсем близко, а потом… поменялся.

В течение всех проведенных на земле веков Фаститокалон выглядел примерно одинаково: бледно-серый, лет под пятьдесят, респектабельный, неприметный. Человек. Сейчас он преднамеренно убрал эту видимость – и темный туннель внезапно осветило подвижное, мерцающее оранжевое сияние.

После столь долгого отсутствия крылья ощущались очень странно. На самом деле все тело ощущалось странно – не неприятно, а просто непривычно. Фаститокалон, который теперь уже никак не походил на пожилого человеческого бухгалтера, воспарил на пару ладоней над полом и распахнул крылья как можно шире, перегородив ими жерло туннеля.

Крылья демонов, вопреки предположениям, могут принимать практически любой вид – по желанию их обладателя. Кожистые и похожие на птеродактиля, конечно, время от времени бывали в моде, а отдельные личности увлекались сложными вариантами а-ля перепончатокрылые, с массой радужных прожилок, но у Фаститокалона они были все такими же белыми, как в тот момент многовековой давности, когда пламя Авернского озера выпило из них весь цвет – в утро Падения. Перья, пожалуй, немного потрепались. Им бы не помешал хороший уход. Однако мерцающий оранжевый свет, окружающий каждое из них, скрывал большую часть износа.

Два монаха застыли на месте, как только началось световое шоу, – и теперь взирали на него. Их глаза под голубым сиянием напоминали белок вареного яйца, как это было у Хейлторпа, и Фаститокалону вспомнились собственные слова, сказаные бывшему орденцу: «Ваша душа цела, я сейчас смотрю на нее».

Сейчас он смотрел на их души – и внутри у них действительно что-то было: переплетенное и заросшее безумной жужжащей голубизной.

– …Ангел, – прошептал один из них.

Клинки так и остались у них в руках, забытые.

«А может и получиться», – подумал Фаститокалон, постаравшись улыбнуться. А потом потянулся – жестко, мощно – в их разум, вцепился в дергающиеся голубые щупальца, оплетавшие его, и потянул.

Он ощутил рядом остальных и, продолжая тянуть, крикнул во весь свой ментальный голос: «ПОРА!»

* * *

Получилось так громко, что все трое вздрогнули, хотя никто из них не услышал ни звука. Ратвен посмотрел на Крансвелла и Варни, явно принимая какое-то окончательное решение, кивнул – и все вместе они рванули по последнему витку лестницы… на свет.

На свет. Голубой свет. Наконец-то они попали в область холодного свечения подземелий – в свет, который убивал микробы, обжигал кожу, говорил слова в умах и сердцах людей и превращал их в нечто, уже не совсем человеческое.

Крансвелл успел понять, что их не ждали: защита Фаститокалона подействовала. Их появление стало сюрпризом, а оно сюрпризов не любило. А потом остальные отпрянули, заслоняя глаза от ослепительного сияния, и свет упал прямо Крансвеллу на лицо, и все мысли полностью исчезли.

Он стоял, прикованный к месту, а свет лился сквозь него – сквозь душу, сквозь разум. Теплую красноту успокоения, полученную от Ратвена, смыло волной яркой холодной голубизны. Все ощущения угасли: не стало ничего, громе гула, голубизны и пляшущей искры в сердце сияния.

Она была громадная, гораздо крупнее, чем ему представлялось, эта тяжелая стеклянная колба с угловатыми ножками, почти метровой высоты от основания до вершины купола, закрепленная в металлическом шкафу. Издаваемый ею гул наполнял весь мир, забивался в пазухи черепа, резонировал с корнями зубов, создавал рябь в прозрачном геле глаз.

Он сделал шаг вперед, а потом еще один, углубляясь в сияние. Теперь он мог понять голубых монахов, понять их… страстность. Их поклонение.

А потом какие-то руки стальными тисками сжали его плечи и резко развернули, чтобы он встретился взглядом с глазами, которые даже под шелковой вуалью походили на отполированные металлические шары. Варни скалил зубы – очень острые, очень длинные и очень белые, – и где-то в глубине мозга у Крансвелла вспыхнул глубокий первобытный ужас, который словно развеял голубой туман.

– Держитесь! – сказал, а вернее – прорычал Варни. Из его голоса исчезла вся мелодичность, оставив только властность. – Крансвелл, держитесь. Вы меня поняли?

– …Такая красота! – услышал он собственные слова.

Его мысли были подобны осколкам льда и зыбучему песку – сплошные острые края и тупое беспомощное сползание, – отравленные голубизной, опьяненные ею.

– Август Крансвелл, вы прекрасно знаете, что эта штука – просто нахальная лампочка, всего лишь техническое устройство, невесть что о себе возомнившее, – сказал Варни, и к нему вернулись сладкозвучность и мелодичность, и вместо теплых розовых облаков Крансвелл внезапно оказался в помещении с зеркальными стенами. Это было как прикосновение холодного стекла к горящей коже, – лучше подчинения Ратвена, лучше яркой волны адреналина.

В зеркалах он смог видеть яснее – смог увидеть выпрямитель таким, как он есть, и услышать его голос, не попадая в полную власть его чар.

– Вы должны это сделать, – объявил Варни, и слова эхом разнеслись по залам его разума. У них за спиной Ратвен отшатнулся назад ко входу, пряча лицо: даже сквозь гуденье Крансвелл слышал его хриплое дыхание. – Я сам не смогу подойти достаточно близко, – добавил вомпир, – а Ратвен едва стоит, так что придется вам, Крансвелл. Вы справитесь?

«Я должен, – подумал он, – выбора нет. Должен – значит, смогу».

– Да, – ответил он вслух, и Варни стиснул ему плечи до синяков.

Он видел сквозь шелк, как лицо у Варни идет волдырями, чувствовал, как горит его собственная кожа. Вспомнил мужчину, которого они оставили дома у Ратвена: тот провел… возможно, часы… в бдении, стоя на коленях совсем рядом с этой штукой. Вспомнил неуверенный дрожащий голос, цитирующий кусочки Писания, нарезанные и склеенные, словно письмо с требованием выкупа, в набор новых и отвратительных заповедей.

«Ибо грех проник в их жилища, – подумал он, – и находится среди них».

Он повернулся от Варни обратно к подвижной сердцевине света в ее стеклянном замке: рукоять сабли из гостиной Ратвена была теплая, как кровь.