причащайся“. Я ответил: „Верую, Господи“. И только я это произнес, как тело в моей руке стало Хлебом. Возблагодарив Бога, я причастился святых Таин. Когда литургия закончилась и священники сошлись вместе, я увидел, как опять кровля храма разверзлась и Божественные силы поднялись ввысь на небо».

Выслушав это, братия умилились и разошлись по своим келиям, прославляя Бога.

63. Один старец рассказывал, как некую девственницу, престарелую летами и преуспевшую в страхе Божием, он спросил о причине ее удаления из мiра. Она, глубоко вздохнув, поведала ему такую историю.

«Отец мой был очень спокойным и кротким человеком. Он часто болел, был очень слаб, почти все время лежал в постели и нуждался в постоянном уходе. Когда же он был здоров, тогда шел обрабатывать землю и приносил в дом урожай. Отец редко общался с кем-либо из деревни и был так молчалив, что не знакомые с ним думали, что он немой.

А моя мать была противоположностью ему – крайне любопытной, так что интересовалась даже тем, что происходило за пределами нашего отечества. Она так много говорила, что казалось, будто все ее тело – это один язык. Мать постоянно спорила со всеми, любила пить вино с невоздержанными мужами и жила порочно, как блудница, разоряя наш дом, так что, хотя у нас было много добра, мы постоянно бедствовали. Тело свое она выставила на позор, так что мало кто в селе сумел избежать ее невоздержанности. Но она никогда не знала, что такое болезнь, даже самая малая, и всю жизнь оставалась здоровой.

Между тем отец, истощенный многолетними болезнями, умер. И тотчас воздух перемешался, громы, молнии и дождь застлали небо; ни ночью ни днем дождь не прекращался, так что отец три дня пролежал на ложе непогребенным. Все в деревне, качая головами и удивляясь, говорили: „Неужто его зло столько времени оставалось сокрытым от всех? Наверное, он враг Божий, если даже земля не хочет принять его для погребения“. Но чтобы тело не стало разлагаться в доме и не сделало бы дом нежилым, мы, как только ветры немного стихли и дождь ослаб, пошли и похоронили его.

Мать же, получив большую свободу, еще бесстыднее предалась разврату. Она сделала свой дом почти что блудилищем, так что из имущества мне уже почти ничего не осталось. Когда пришла к ней смерть, которая, как мне показалось, была насильственной и страшной, она сподобилась столь великого и торжественного погребения, что, казалось, сама природа благоприятствует светлости ее похорон.

Когда, вскоре после ее кончины, я вышла из детского возраста и меня стали охватывать и подстрекать телесные вожделения, я однажды вечером стала думать и размышлять, какой путь мне избрать в жизни: „Путь отца в кротости, спокойствии и целомудрии? Но что проку было ему от такой жизни? Непрестанные болезни и скорби, а после смерти даже земля как бы не принимала его тело. Если бы его жизнь была угодна Богу, неужели он претерпел бы столько зол? Может быть, мать прожила правильно, и нужно предать тело необузданности, невоздержанности и сладострастию? Она не отказывалась ни от одного постыдного дела, всегда была пьяна, но в добром здравии и благополучии прожила всю свою жизнь. Так что, наверное, жизнь матери лучше. В любом случае, лучше верить своим глазам и следовать тому, что нам доподлинно известно“. И вот я, несчастная, решила жить такой жизнью.

Настала ночь, меня стало клонить ко сну, и я заснула с таким решением. Тогда предстал передо мной некто, огромный телом и страшный на вид. Ужасая самим своим обличьем, он спросил грубым голосом, с гневом на лице: „Скажи мне, о такая-то, каковы помыслы сердца твоего?“ Я, испугавшись его взора и вида, задрожала и не могла даже взглянуть на него. Тогда он еще громче стал спрашивать, повелевая мне открыть мои помыслы. Замерев от страха, я забыла обо всех своих помыслах и сказала, что ничего не помню. Он же, хотя я и отрицала это, напоминал мне все, о чем я рассуждала ранее. Обличенная, я созналась и стала умолять его простить и пощадить меня, а затем рассказала причину своего помысла. Он сказал: „Пойдем, и ты увидишь обоих, отца и мать. И тогда какую жизнь пожелаешь, такую и избирай себе“.

Он взял меня за руку и привел в какую-то большую долину, где было множество садов с разными плодовыми деревьями, столь прекрасными, что и описать невозможно. Отец вышел мне навстречу, обнял и облобызал, называя любимым чадом. Я прильнула к нему и спросила, можно ли остаться с ним. Он ответил: „Сейчас невозможно, но если ты будешь жить так, как я жил, то придешь сюда весьма скоро“. Я все просила остаться с ним, но тот, кто меня привел, взял меня за руку, сказав: „Сейчас увидишь и мать, как она опаляема огнем, и тогда узнаешь, какой образ жизни тебе стоит избрать“.

Мы вошли в дом, полный мрака, где царили скрежет зубов и смятение.[162] Здесь он показал мне печь, горящую огнем и кипящую смолой, и каких-то страшных на вид, стоящих рядом с печью. Я заглянула в печь и увидела, что моя мать сидит в ней по шею, скрежеща и стуча зубами, будучи пожигаема огнем и снедаема червями.[163] Увидев меня, она со слезами закричала: „Увы мне, чадо родное, увы моим делам, увы всему, что я сделала, потому что честность и целомудрие казались мне смешными и я не верила, что может быть возмездие за разврат и блуд, кара за пьянство и невоздержанность. И вот какое мучение я терплю за кратковременные удовольствия, какое ужасное наказание! За кратчайшее беззаконное наслаждение вот какое я претерпеваю возмездие! Вот как расплачиваюсь за презрение к Богу! Все неисправимое мое зло невыносимой тяжестью лежит на мне. Теперь время помочь мне, о чадо. Вспомни все те блага, которые ты от меня получила. Будь милостива, если ты помнишь о моих благодеяниях. Помилуй в огне горящую и им пожираемую. Помилуй меня, столь великими муками истязаемую. Будь милостива ко мне, чадо, подай мне руку и выведи меня отсюда“. Я ответила, что не могу этого сделать, потому что боюсь стоящих у печи. Она опять со слезами воскликнула: „Чадо, помоги мне! Не презирай рыдания родной матери, вспомни о том, что в муках я тебя родила, и не презирай погибающую в огне геенны!“ Не в силах терпеть ее слезы и просьбы, я протянула руку, чтобы вытащить ее. Но огонь обжег мне руку, и