перемотанных изолентой очках под светом хирургической лампы и аккуратно искал пинцетом застрявшую в теле пулю.

– Ничего, ничего… – успокаивал он, – здесь роптать на Бога не нужно. Ведь живой ты остался, живой. Это разве операция? Так, дырочка в мясе. А мясо что? Зарастёт. Подлатаем тебя, ниточкой кожу прихватим и будешь как новенький.

– Как же ты говоришь: «Только кожу», когда мне эта тварь всю спину… я же один… из десятка... лошадь загнал, до Монастыря верхом… еле… держался. Господи, больно-то как! Прости меня, грешного, не могу!

Дашутка промачивала тампоном вокруг раны, чтобы кровь не мешала Серафиму работать. Когда к Монастырю приплелась усталая лошадь с окровавленной гривой и поникшим в седле седоком, в лазарете забеспокоились. Не в первый раз к воротам Обители выезжали истерзанные, обмороженные, обожжённые, перекалеченные в пустошах люди. В каждой окрестной общине знали, если где-то и могут вылечить от серьёзной болезни или исправить увечье, то только в Монастыре. Сюда же прибыл и свой, подстреленный ратник.

Дашутка помогала хирургу, хотя белела сильнее, чем её фартук с красным крестом, когда ратник стонал через зубы.

– Я бы такой боли не вытерпела, – едва слышно сказала она через маску. Серафим кинул на неё строгий взгляд. Спиртное перед операцией давать не рискнули, пуля могла задеть внутренности. Но, кажется, обошлось. Ратник покрылся градинами жаркого пота, стиснул зубами кусок простыни и еле крепился.

Дарья нагнулась поближе. От боли ратник зажмурился, но всё-таки она спросила.

– У нас в разъездах четыре конвоя. Какой ты охранял? Ты не из Данилиной сотни?

– Дарья! – одёрнул её Серафим. Она вздрогнула и поспешно подставила мисочку для окровавленной пули, та со звоном упала на дно. Серафим отложил пинцет и выпрямился над процедурным столом с приподнятыми руками.

– Возьми у меня в левом кармане ключ от амбулатории, из шкафчика принеси водки. Только проверь, чтобы крышка была плотно закрыта, от выдохшейся толку не будет. Пусть выпьет – легче заснёт.

Дарья ловко выудила ключ из кармана хирурга, но, перед тем, как уйти, ещё раз оглянулась на растерзанную спину больного.

– Иди же! – шикнул на неё Серафим.

Дашутка торопливо выскользнула в коридор и побежала под полутёмными сводами к амбулатории. Лазарет в Монастыре, как и любое другое здание, был крепким, со сводчатыми потолками и толстыми кирпичными стенами. Простор в старинной Обители всегда требовал основательности, маленькие помещения и вовсе казались узкими кельями. За три года послушания в лазарете Дарья привыкла и к тесноте, и к приглушённым стонам больных, и к шепчущим голосам медсестёр, и к скрипу массивных дверей, и к запаху хлорки с фенолом. Здесь редко давали чувствам взять верх над точным медицинским расчётом, верой в выздоровление больных, экономностью и рачительностью в уходе. Медики Монастыря читали жизнь за стенами по огнестрельным, колотым и резаным ранам, ожогам, воспалениям и обмороженной плоти.

Немногие трудницы хотели нести послушание в лазарете. Легче помогать в трапезной или в саду, или рукодельничать в мастерских, даже работать на скотном дворе и то спокойнее без переживаний и бессонных ночей. Но Дашутка выбрала для себя именно это, пропахшее кровью и лекарствами, место. Родным она говорила, что хочет отплатить Господу за своё исцеление, но истинную причину не называла.

Под сводами лазарета всегда витал страх. Подобно незримой дымке он сгущался на приёмном покое, клубился в отделении для тяжелобольных, проникал в операционную, душил палаты умирающих, искристой завесой висел в отделении для детей. Но сильнее всего страх сгустился на леднике, где лежали тела самоубийц и убитых наглой смертью в дороге, куда бывало приходили на опознание. Вот где Дарью ждало величайшее из удовольствий.

Она с трудом переносила вид увечий и крови, но сложнее для неё оказалось скрывать удовольствие от чужих страхов. Она молилась со страждущими за выздоровление, успокаивала детей перед процедурами, уговаривала родственников не горевать по безнадёжно больным, но тотчас же лелеяла в себе колкое и игристое ощущение страха и мысленно умоляла: «Плачьте, бойтесь, грустите!»

Со временем старательность Дарьи заметили. Её не интересовали впавшие в беспамятство люди, но при виде страдающих, она стремилась помочь и чутко выслушивала все жалобы, порой находила верные слова утешения, но затем спешила уйти, и никто не осуждал её, ведь после откровений больных любому нужно собраться с мыслями. На самом деле в ту пору чужой страх захлёстывал её с головой, да так, что становилось трудно дышать. Тогда Дарья пряталась ото всех, и утешала себя, хотя в полутьме её могла подкарауливать жуткая тварь. Волк со слипшейся от гноя шкурой появлялся из темноты и пялился на Дашутку глубоко ввалившимися в плешивый череп глазами. Его видела только она, хотя сама до сих пор не верила в его существование. Чудовище исчезало, стоило ей крепко зажмуриться, помолиться или хорошенько внушить себе, что его попросту нет.

Дарья вошла в маленькую амбулаторную с единственным зарешёченным оконцем, опустила засов и упёрлась лбом в прохладную дверь. Она глубоко дышала и успокаивала растущую под животом истому. Чистейший страх, пережитый ратником, довёл её почти до исступления. Не важно, какие напали на караван волки, не важно, почему взрослый крепкий мужчина так перепугался. Важно лишь то, что с ней происходит. Но эту тайну она никогда не доверит даже старшей сестре.

Дарья очнулась, ратник мог охранять караван, в котором ехала Женя! Нужно как следует расспросить его. Но сначала она крепко стиснула зубы и заскребла ногтями по двери. Излеченная болезнь оставила в ней нечто постыдное, непотребное, ненасытное. Душа взбунтовалась против устоев, которым её с детства учила Тамара. Даже в храме, в молитвах и чтении Святого Писания она не находила причины своей изуверской потребности в чужом страхе.

Страсть понемногу утихла. Дарья отошла от двери к металлическому шкафу, где хранились запасы ценных лекарств и алкоголь,