– Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя, – проговорила она шепотом.

С Лоренцо ничего не случится, сказала она себе. Он человек осторожный.

Теперь ей следовало хорошенько подумать, и она решила совершить утреннюю прогулку по великолепной солнечной Флоренции.

На синем небе не было заметно ни облачка, и солнечный свет заливал самые укромные уголки и закоулочки. Если не думать о том, что тебе вчера предложили участвовать в крайне опасном вооруженном налете, этот день мог показаться самым обычным. София вспомнила, как погиб Альдо, вспомнила, как отчаянно ей хотелось убить Кауфмана, когда он сверлил ее своим холодным взглядом. Но способна ли она сделать это? И если ей предстояло бы это совершить, стал бы он просто еще одной жертвой войны или, говоря по совести, его гибель стала бы результатом акта ее мщения? Отобрать у человека, хотя бы одного, жизнь, даже когда кругом царят смерть и разрушение, выглядело столь чудовищным деянием, что она ни на мгновение не могла себе это представить. Было время, когда София могла бы поклясться, что вполне способна отличить добро от зла, теперь же границы между этими понятиями оказались размыты.

Несмотря на яркое солнце, в воздухе пахло сыростью. На огромной площади – Пьяцца делла Република, – созданной в девятнадцатом веке на месте древнеримского форума, а впоследствии старого и давным-давно снесенного района трущоб, ее охватило отчетливое чувство, что за ней следят, но она отбросила его, приписав разыгравшемуся воображению. София вспомнила времена, когда они здесь гуляли с Лоренцо, ели спагетти с помидорами в одном из ресторанчиков или лакомились вкуснейшей выпечкой в своем любимом кафе «Джуббе Россе»[23], названном так из-за красных курточек на официантах. В дождливую погоду они часами сидели здесь, в дымных, обшитых деревянными панелями помещениях, потягивая кофе и решая мировые проблемы. В хорошую погоду они сидели на улице, где-нибудь в тени большого тента за красивым, накрытым красно-белой скатертью столиком, разговаривали и смеялись, глядя на проходящих мимо людей.

Они и представить себе не могли того, что находилось перед ее глазами сегодня. Нигде никакой торговли, а единственные автомобили в городе – немецкие: военные грузовики и легковые машины.

Она решила пройтись до моста Веккьо, перейти через реку и прогуляться до Сан-Никколо[24] и Джардино Бардини[25] с его гротами, оранжереями, мраморными статуями и фонтанами. Сад не был открыт для посещений, но Лоренцо хорошо знал его владельца, и супругам, бывало, разрешали подниматься по ступеням лестницы к самой вилле Бардини, постройке семнадцатого века, откуда открывался прекрасный вид на город. Обычно они приезжали сюда в апреле или мае, когда расцветали азалии, пионы и глицинии. Сегодня, надеясь на тишину, она просто хотела подняться по склону холма и отдохнуть полчасика в саду.

Совершенно запыхавшись на крутом подъеме, она добралась до самого верха, села на ступеньку лестницы и, закрыв глаза, подняла лицо к солнцу; совершенная тишина и чувство безопасности успокоили ее.

Погрузившись в свои думы, София лишь краем уха услышала, как кто-то говорит. После произнесенных слов последовал кашель и прозвучало ее имя; София стряхнула с себя состояние самоуглубленной задумчивости и прислушалась. Голос показался ей знакомым. Порывы ветра хлестали ее со всех сторон, и она вдруг ощутила себя настолько одинокой, что даже захотелось заплакать. Она подняла голову и прикрыла глаза ладонью от солнечных лучей, стараясь скрыть беспокойство.

– Я так и подумал, что это вы, – сухо проговорил он. – Далековато забрались от Кастелло.

– Доброе утро, капитан Кауфман.

Он окинул взглядом сад и только потом посмотрел ей прямо в глаза.

– Майор Кауфман, – поправил ее немец. – Приятно здесь прогуляться, правда? В такой прекрасный денек.

Он проговорил это таким любезным, полушутливым тоном, что она даже растерялась и не знала, что на это ответить. В голове мелькнула мысль о том, что, возможно, он шел за ней с самого начала.

Кауфман изобразил ту же самую кривую улыбочку, но глаза его, как всегда, остались холодными как лед.

– Мы здесь остановились в той вилле. – Он неопределенно махнул рукой куда-то в пространство за ступеньками. – Вы позволите присесть с вами рядом?

Не дожидаясь ответа, он уселся на ступеньку. О, как ей хотелось ответить ему: «Нет, я не хочу, чтобы вы нарушали мой покой, только не сейчас, и вообще никогда…» – но она не смогла.

– Вы собираетесь возвращаться в Сиену или в Буонконвенто? К своему начальнику – коменданту, я имею в виду.

– Скорей всего… – Он пожал плечами, но больше про Шмидта не упоминал. – Я вдруг пришел к мысли, что Флоренция мне очень нравится.

– Но вы ведь приехали сюда не для того, чтобы любоваться видами и осматривать достопримечательности?

Его безрадостный смех обескуражил ее.

– Строим планы, проводим совещания… решаем будущее Италии. – Он снова засмеялся, а потом продолжил ледяным, презрительным тоном: – И остальной Европы, конечно.

София втянула в легкие воздух, но ничего не сказала.

– Теперь, когда я нашел здесь вас, – продолжил он, глянул куда-то через ее плечо и перевел взгляд, в котором светилось недвусмысленное высокомерие, прямо ей в глаза, – надеюсь, вы позволите мне как-нибудь заглянуть к вам в палаццо?

Она быстро заморгала под его испытующим взглядом, прекрасно понимая, что никакого ее позволения ему не требуется.

– А вы знаете, где это?

Немец слегка склонил голову:

– Мало найдется такого, о чем мы не знаем… надеюсь, вы меня понимаете.

Она сделала вид, что не обратила на эту фразу внимания.

– И когда же вы хотели бы нанести визит?

– Заскочу как-нибудь, когда появится возможность. Я слышал, у вашего мужа исключительно замечательный погреб.

Он помолчал, потом сменил тему.

– А у него есть и другие полотна Коццарелли? Мне кажется, я уже говорил, что тоже коллекционирую картины. И мне нравится окружать себя только лучшими.

– Нет, насколько мне известно, других полотен этого художника у моего мужа нет.

– Он писал на деревянных досках, я имею в виду Коццарелли, – сказал Кауфман и встал. – Создавал удивительные вещи. И еще он расписывал алтарь в Монтепульчано… Вы его видели?

– Конечно.

Щелчком он сбил несколько приставших к его военной форме листков.