был садовником, не мог оценить Оливию по достоинству, но мне льстила мысль о том, что благодаря мне племянница Лаветта становится дальше от пропасти.

Грело и другое — возможно, когда-то я смогу рассказать Ниаре, что спасал беднягу от безумия. Женщины любят спасителей, даже если их сердца сотканы изо льда.

А сейчас Оливия оживилась и повела меня в сад, в уголке которого и устроила свою мастерскую. На мольберте, накрытая полинялой, но чистой тряпкой, находилась её работа. Незаконченная, о чём Оливия громко сообщила и попросила не судить строго.

— Я рисовала из головы.

Это настораживало. Голова у Оливии не безупречна, я не раз предлагал писать с натуры, например, цветы, клумбы, хоть закаты или море, но мои предложения остались без ответа.

Оливия медленно потянула за край холстины, и картина открывалась по фрагментам.

На тёмно-розовом закатном фоне появилась голова зверя, увенчанная короткими извитыми рогами, из полуприкрытой, слишком длинной пасти вырывался пар, окутывавший длинные усы. Я видел такие у рыб, живущих на краю света, как свидетельствовали картинки в библиотеке «Острого Пика».

Тело коротковатое, короткопалое, изломанное и неестественно изогнутое, вызывало улыбку, но я сдержал её. Оливия никогда не видела Дракона в истинном обличье, ей были простительны некоторые вольности.

— А это я, — скромно потупилась девушка, и только тут я заметил цветок в передней лапе зверя. Белая, распустившаяся роза на длинном стебле удалась Оливии лучше прочего, но листья её увяли до срока.

Картина меня впечатлила. Именно тем, чем оттолкнула бы в других обстоятельствах: словно не взрослый рисовал, а талантливый ребёнок, пробующий улететь в фантазиях за горизонт, но ему не хватает элементарного знания. Внутреннего видения, когда смотришь не глазами, а сердцем.

Роза в лапах зверя должна была обозначать различия между прекрасным, что всегда находится в плену чудовища, и уродливым, однако я видел лишь больной цветок, который зверь жалеет и не даёт ему увянуть совсем. Не решается бросить на обочину, как сделал бы на его месте каждый.

Даже внешне не похожий на зверя. И никто бы не осудил, и я сам бы такого человека понял.

— Неплохо, — пробормотал я и вышел, строго наказав Оливии до вечера творить и не показывать носа в доме.

В саду тепло, пусть пишет картины, они забирают яд из червоточины в её сердце, и на какое-то время моя любовница становилась обычной светской девушкой, способной на колкости в равной мере, как и на здравые рассуждения, которые я в ней если и не любил, то уважал.

А пока я вернулся в библиотеку и углубился в чтение книг, рассказывающих о новом Боге этого мира — прогрессе. Я читал о Небесных гигантах и поймал себя на мысли, что однажды хочу подняться в небо на одном из них рука об руку с Ниарой. Я побываю во чреве её мира, а потом покажу ей свой. Унесу вдаль на крыльях свободы. Туда, где ещё летают Драконы.

От мечтаний, довольных глупых для моей породы, меня отвлёк слуга, принёсший письмо лорда Лаветт.

Кто бы сомневался, что этот стареющий болезный потомок Исиндоры захочет узнать, чем вызвана задержка в доставке его «лекарства»! После того случая в карете я избегал прикасаться к Оливии, не пренебрегая тем не менее её горничной, девицей бойкой и вульгарной, которая сама себя и предложила.

А я не стал отказываться. Чего ради?

Служить хозяевам её долг, девственность она потеряла задолго до работы в доме Лаветт, а ещё эту пышнозадую селянку с волосами такими густыми, что так и подмывало схватить её за них и повернуть к себе спиной, тешила мысль: я предпочёл её, не госпожу.

Разумеется, Оливия ни о чём не догадывалась, молчать бы в противном случае не стала. А если бы вздумалось показать своё «фи», вмиг бы указал на место.

Угрызений совести от подобного адюльтера я не испытывал: слишком долго и болезненно хранил верность Геранте, оказалось, что это чувство в глазах кокетки ничего не стоит. Нынче, говорят, женщины другие, более не робкие и застенчивые, но властные и дерзкие, не стесняющие это показывать.

Например, Оливия всегда говорила о том, что хочет, так случилось и вечером накануне бала в честь нашей помолвки.

Она вошла в библиотеку и улыбнулась той хищной улыбкой, которая означала только одно. Письмо от дяди получено, а в нём укор и угрозы.

— Я не люблю тебя и не полюблю, — сказал я ей в лицо, когда она попросила помочь расшнуровать лиф корсета.

— Я не прошу любви, просто возьми меня замуж. Я прошу у тебя ребёнка, — ответила она спокойно, пожав плечами.

Села на стол, смахнув мои книги на пол, и бесстыдно раздвинула ноги. Поставила узкую девичью ступню на мой стул, усмехнулась и выгнулась, подставив шею под поцелуи. Ждала. Знала, что не откажусь. И я это знал.

Оливия привлекала меня, завораживала той бездной, которую хранила в груди. Я соединялся с нею, был в меру груб, настолько чтобы ей понравилось, она стонала, обвивая меня ногами. Кричала так, будто я её насилую, и оставляла на моей коже багровые царапины.

Оливия давала страсть, но я был уверен, что делала это неискренне, будто театральная актриса, из кожи вон лезущая, чтобы получить ту роль, на которую не тянет. А мне хотелось спросить о том, что она думает обо всём на самом деле.

— Ты не обязана ему, — ответил я после.

— Обязана.

Она схватила открытый сосуд и отдала ему дыхание, не сводя с меня замутнённых глаз. Я закупорил его заклинанием, оправился и вышел.

В конце концов, это её дело, а меня ждёт Ниара Морихен. Только пока не знает об этом.

3

Ниара

— Вы рады, Ниара? Не бойтесь. Я от вас ни на шаг не отойду! — Берта готовилась к балу, будто к собственной свадьбе.

Платье я заказать не успела, переделала старое, портниха была занята моим нарядом жены бургомистра. А я подумала, что это знак. Нечего выряжаться, будто очу ему понравиться!

Нет, при желании, портниха бы всё бросила и оказала мне честь, но я не настаивала.

Бал был назначен через две недели, так скоро, будто близился конец света или королевский траур, тогда бы балы нельзя было устраивать минимум полгода. И свадьбы играть тоже.

— Отойдёшь ради любви, — упрямо говорила я Берте, не желая переводить разговор на милорда Рикона, который совсем недавно прислал в дом три дюжины пирожных, сотканных из взбитых сливок и подкрашенных розовым порошком.

Жена и дочь бургомистра, а последняя уже смирилась, что у лучшей портнихи платья