Она считает, что он болен, что для его болезни есть название и лечение, и, если он примет это, возможно, ему станет лучше. Она очень любит его. Она рада, что он вернулся в ее жизнь. Это тоже было правдой.

Она опустила письмо в почтовый ящик, пока храбрость ей не изменила.

Ответа не последовало.

Когда Хелен наконец дозвонилась до матери, та сказала, что Роберт ушел и больше не возвращался.

Хелен так и не удалось установить, что именно случилось после его исчезновения. Ее снедало чувство вины, и она обратилась в полицию, там ей не смогли помочь, и тогда она наняла частного детектива, но тот тоже ничего не раскопал. Прошел год, потом еще несколько месяцев, и вот однажды мать позвонила ей и сказала, что получила от Роберта письмо: он в тюрьме, но в феврале вернется домой. Минул февраль, и мать сказала, что произошла ошибка. А Роберт, оказывается, был в Миннесоте: его арестовали за то, что он забрался в чужой фургон, чтобы переночевать там во время грозы. Он и пальцем никого не тронул, к тому же фургон был не заперт, но внутри спал ребенок. Роберт отбыл срок и теперь снова дома.

Он даже подошел к телефону. Об их с Хелен переписке и о том, что предшествовало его исчезновению, он не упоминал. Но все твердил, что чуть не случилась очень плохая вещь и больше он никуда не уйдет.

Слово свое он сдержал. Жил с матерью еще четыре года, до самой ее смерти, а лишившись ее пенсии, принял предложение Хелен оплачивать счета. У него по-прежнему бывали периоды паранойи из-за телефона, а когда сломался водяной насос, он отказался вызывать мастера и стал набирать воду из колодца. Как в старые времена. Но ни Духов-Наследников, ни Штопку, ни какие-либо свои трудности он больше не упоминал, только порой говорил, что трудно дышать.

До Оукфилда Хелен добралась за полдень. С ее последнего приезда почти ничего не изменилось, разве что на окраине города появилась горстка новых построек: салон автозапчастей, магазинчик “все за доллар”, лавка с вывеской “Домашний сидр” и заколоченными окнами (предположительно до осени). По центральной дороге медленно ехала парочка пикапов, но улицы были пусты.

Миновав поворот к своей старой школе, Хелен поехала из долины в гору. Дождь не прекращался, дорогу развезло, и чтобы машину не заносило, приходилось крепко держать руль.

Она помнила эту пору: голые деревья, туманы, пласты грязи, точно заготовки глины в гончарной мастерской. Здешние зимы были сущим кошмаром, и все-таки даже угрюмым подростком она видела красоту свежевыпавшего снега. Но март запомнился ей неустойчивостью, непостоянством земли, серыми днями, замешкавшимися между обещанием весны и настырным присутствием зимы. Она чувствовала себя изгнанницей в этом забытом всеми доме в конце дороги, где солнце их никогда не найдет. Птицы не приносили облегчения – безумцы, распевающие в пустом лесу, без листвы и цветов. Все выглядело так, будто Роберт потерпел неудачу и Разрыв уже произошел.

Роберт, подумала она вдруг. Близких обычно зовут Бобби или Боб.

Фермерские дома, темные и приземистые. В лесу, на кленах, – ведра для сока. Пивные банки в траве у дороги. Показался дом Хопкинсов, где ее одноклассники встречались перед танцами, ферма Ирвингов. Кто-то закутанный, как русский крестьянин, медленно водил граблями по бурой земле.

Увидев желтый дом, она его почти не узнала. Краска потускнела, крыша пряталась под слоем мха. Прореха от повалившегося вяза была заделана листовым железом и брезентом. Молодые деревца, росшие вокруг дома, когда она была маленькой, превратились в самостоятельный лесок. Ничего общего со старым лесом за каменной стеной, и все равно поразительно – своего рода восстановление в правах. Хелен вспомнилась скудеющая каштановая роща, которую Роберт так яростно оберегал, но гниль давно ее погубила. Как он, должно быть, страдал, как остро переживал свое личное поражение…

Теперь лишь слегка накрапывало. Хелен с удовольствием села бы в машину и поехала обратно в Оукфилд, или в Корбери, или в Спрингфилд, или в Вустер, а там зашла в ближайшее агентство недвижимости и договорилась, чтобы дом выставили на продажу. Как есть. Наверняка найдется покупатель, понимающий, что земля стоит затрат на расчистку участка, – хотя количество заброшенных домов, встретившихся ей по пути, говорило об обратном.

Она взяла с собой ключи, но дверь была не заперта, и тогда она постучала – то ли по привычке, то ли из суеверия, то ли чтобы предупредить зимующего в доме зверька, что его спячку скоро потревожат. Никого. Скрипнув дверью, она вошла в дом. Ей сразу показалось, что все в нем как-то уменьшилось: окна стали ниже, до потолка с жестяными пластинами почти можно дотянуться рукой. Старая мебель в столовой была заставлена коробками – как и обеденный стол. Будто до ее приезда кто-то уже начал разбирать завалы.

Но, разумеется, это было не так. В доме просто годами скапливалось барахло. Быстро разобрать его не получится. Если здесь и были вещицы, которые стоило сохранить на память, их еще предстояло раскопать. Хелен медленно прошлась по комнатам: через столовую в кухню, потом в гостиную, оттуда на второй этаж. Повсюду валялся ненужный хлам. Старые выпуски “Домашнего хозяйства” (это ее-то мать – хозяйка?), пустые банки, памятный фарфор, поношенная одежда. Какой противоречивый посыл крылся в этих пожитках! Казалось, они свидетельствовали, что смерть – это не только прекращение жизни, но и полные значения миры. Свеча в подсвечнике, дарившая когда-то утешение в темноте зимы, шаль, преподнесенная бывшим ухажером, фазан, связанный с воспоминаниями о ее бедном пропащем деде. Старая медь, старая тряпка, старая птица.

Новостные письма из местного клуба собаководов, выпуски окружной газеты объявлений начиная аж с шестидесятых, стулья с порванными плетеными сиденьями, буклеты Женской благотворительной лиги, в которой, как ей смутно помнилось, состояла ее мать. В спальне матери несколько книг: “Один день Ивана Денисовича”, “Крошка Доррит”, Боэций в издании “Модерн лайбрари” (Боэций… серьезно?) и зачитанная антология тюремной прозы, составленная неким Джоном Т. Трамбуллом из местного общинного колледжа. Ничего ценного, никаких украшений в ящике туалетного столика – впрочем, Хелен и так знала, что мать давно все продала.

Вернувшись вниз с пустыми руками, она направилась в гостевое крыло. Именно там она жила в прежние времена, на втором этаже, как можно дальше от матери и брата. Но приближаться к спальне было опасно: пол прогнил под натиском непогоды и грозил обрушиться. Вместо этого она прошлась по старой “бальной зале”, в которой Роберт, похоже, варил кленовый сироп – об этом свидетельствовали железная печка, поленница дров, пустые ведра и бутылки из-под газировки с коркой засохших кристалликов сахара. Повсюду дохлые божьи коровки.