Порцию текилы внутрь и полбутылки пива, чтобы смыть ее. Это первый шаг. Я должен был сделать первый шаг прежде, чем второй – то есть заказать еще по порции и выпить. Шаг третий – начать думать, обрабатывать информацию. Вся моя жизнь менялась, словно крепость, сползающая в океан; все скользило, трещало по швам, оглушительно грохотало и тряслось. Поднялась туча пыли. Я вылил на нее еще порцию текилы и пива и подождал, пока вся эта муть не скатится в океан, чтобы я мог посидеть в тишине и придумать хоть что-нибудь, посмотреть свежим взглядом на новый пейзаж.

С одной стороны, на душе у меня странным образом полегчало. Я думал о порочности, обмане, абсолютном ребячестве отеля, менеджеров, о драках и факсах. Мне уже не нужно было поднимать руку, чтобы спросить разрешения сходить в туалет. Меня не доставали шепчущие проститутки и трофейные жены, гости с зип-пакетиками, утверждавшие, что они обнаружили клопов, хотя в пластике была всего лишь кожура от семян подсолнечника. Мне больше не надо было носить бейдж. Мой бейдж был где-то на дне одного из мешков. Мусор. Никому не нужный мусор.

С другой стороны, несмотря на счастливый час, в районе Таймс-сквер порция крепкого алкоголя и пиво обходились в четырнадцать баксов, а я в ту пятницу не смог намутить чаевых. У меня в кошельке было всего пять долларов. Мои денежные махинации остались в прошлом. Я достал дебетовую карту и, к своему стыду, начал тратить средства.

Вот они, первые реальные последствия: кто-то проткнул дыру в моем финансовом воздушном шаре. Он уже не наполнялся; он теперь шипел, сжимался, опускался обратно к земле.

Но у меня было много денег для побега.

В некотором смысле я освоился в Нью-Йорке, приехав сюда ни с чем и научившись укрощать город. Какой грязной, вороватой шлюхой он был; я украл много тысяч из его крошечной сумочки, и теперь пришло время двигаться дальше.

Я думал о Джули и Лос-Анджелесе. Я думал о Беккерах и их вилле в Кейптауне. Я думал о Джули в Кейптауне.

Если я правильно помню, то не хотел этой работы с самого начала, верно? Теперь я был вынужден что-то радикально изменить. Я уже выпил пять бутылок пива и пять порций текилы, и, вы знаете, чувствовал себя чертовски хорошо. Я достал телефон и положил его рядом с пивом, возможно, чтобы посмотреть расписание международных рейсов. Может, я просто был пьян (абсолютно верно!), но не мог отделаться от мысли: даже в этом холодном, полном туристов, дорогом баре солнце светит мне. Лето здесь, в Нью-Йорке, подходило к концу, и снег был уже не за горами, но на расстоянии в полпараллели, на другом континенте, приближалась весна. Все хорошее готовилось расцвести.

«Добро пожаловать на рецепцию: выезжаете?»

Выбрался ли я оттуда? Пишу ли я эти строки на затянутой москитной сеткой веранде, в то время как большое красное солнце садится над Африкой, рядом со мной на столе лежит книга, и теплый ароматный бриз из джунглей ласково треплет ее страницы? Извините, дорогие гости. Я в Бушвике, Бруклин. На мне сейчас бейдж. И я, похоже, на полчаса опаздываю на утреннюю смену.

Опять же, все эта проклятая желтая карточка профсоюза. После того как разлетелась новость о моем увольнении, мой телефон все выходные взрывался звонками и эсэмэсками от коллег. Девяносто пять процентов из них несли лживую чушь. Видите ли, я не прерывал стаж много лет и на момент увольнения был почти на самом верху. Это давало мне право отдыхать в календарные выходные и на Рождество. И это вешало мне на спину огромную мишень в глазах всех, кто был ниже меня и считал, что я, как одинокий белый мужчина без детей, не заслужил ни черта, особенно отдыхать в Рождество. Когда разнеслась весть о том, что «номер три по выслуге лет» уволен, все собрались в подсобке посмотреть на график, чтобы поделить бывшие мои дни; как стервятники, они отхватывали себе мясистые воскресенья и склевывали утренние смены. Они звонили супругам и говорили, что произошло нечто замечательное. Потом звонили мне и говорили, что не могут поверить в то, что такой ужас действительно случился.

Но это лишь сотрудники рецепции. Посыльные и швейцары были, если можно так сказать, довольно сильно недовольны таким поворотом событий. Отчасти из-за нашей искренней дружбы. Но в основном – из-за того, что со мной они неплохо зарабатывали. Если другой сотрудник регистрировал одного гостя пятнадцать минут, раздражая людей в очереди (что, в свою очередь, прямо влияло на размер чаевых), я пропускал гостей, как гаишник, одним взмахом руки: «Давай, давай, давай!»

Одно голосовое сообщение, одно из лучших в моей жизни, пришло от швейцара Марио через час после моего увольнения; звучало оно примерно так (знаете, с грязным акцентом нью-йоркского итальянца):

– Видишь, что происходит? Ты видишь, что происходит, когда берешь у меня двадцать баксов? Ты заебыш. Ваще ни о чем не беспокойся. Мои ребята в союзе вернут тебя во вторник, малыш. И не слишком напивайся на выходных, дрочилка.

Вот, пожалуй, самое милое голосовое сообщение, когда-либо полученное мной. Если вы не понимаете, почему оно такое замечательное, тогда в некотором роде я хреновый писатель.

Фраза о двадцатке, якобы взятой мной у Марио, напоминала о произошедшем за неделю до инцидента с письмами. Одна рок-группа дала Марио чаевые наличными, как поступают все нормальные музыканты (около пяти «бенни»), и Марио тогда должен был разделить их между посыльными и швейцарами, работавшими в ту смену. Он отдал сотенные троим сотрудникам, чтобы те разбили их, и вернулся позже – забрать двадцатки для парней. Он просто схватил стопки и отправился обратно на улицу. Когда он обошел их, раздавая банкноты одну за другой, то обнаружил, что ему самому осталось на двадцать долларов меньше. Цифры не сошлись. Первым делом Марио снова обошел всех посыльных и швейцаров и проверил, не переплатил ли. Но нет. Затем он подошел к столу и осмотрел нас всех. Один из нас, подумал он, недодал ему купюр. Отчего он решил, что это я? Это была часть шутки. Он знал, что я единственный, кто никогда не обманул бы его.

Марио даже проверял меня в первый год моей работы. Посыльный должен быть в фойе, поэтому, когда они протягивают вам пачку мелких купюр и просят стольник, они могут – и, конечно, будут – стоять у вас над душой, контролируя процесс. И наоборот, швейцар с его большим пальто и глупой шляпой на самом деле не должен слоняться в холле. Он – уличное животное. Поэтому если он хочет обменять деньги, то должен оставить их у меня и забрать сотенную позже. Когда Марио впервые протянул мне пачку мелких купюр для обмена, там оказалось сто пять долларов. Я передал обратно «кирпич» и пятерку, и Марио заметил: «О черт. Должно быть, обсчитался». «Нет проблем», – сказал я. Две недели спустя он вручил мне сто два доллара, а в следующем месяце – снова сто пять. Я всегда, всегда возвращал лишнее и думал про себя, что чувак плохо считает. В чем было дело, я понял, когда Марио впервые передал мне ровно сто баксов. Получив от меня хрустящую сотенную купюру, швейцар посмотрел мне в глаза и сказал: «Ты хороший парень». Все прежние просчеты оказались проверкой.

Поэтому Марио знал, что я никогда не украл бы у него, и решил перевести свою злость в шутку, потому что каждый второй сотрудник рецепции потащил бы его в отдел кадров за одно только обвинение в воровстве, а затем еще сказал бы, что обмен купюр не входит в его обязанности, и то, что швейцар поставил нас в такое положение, лишает нас мелких купюр и затрудняет выдачу сдачи клиентам, хотя именно для этого и существуют кассы, и… Бла-бла-бла. Правда, тяжело даже просто читать это? А представьте себе итальянца из Нью-Йорка, вынужденного выслушивать эту детскую истерику в отделе кадров. Ему проще было всю следующую неделю говорить мне: «Томми, ты дерьмовый воришка. Отдай мою двадцатку до вечера, или я сломаю твои вонючие ножки». И не слишком напивайся на выходных, дрочилка.