Церковь Сен-Проже была меньше, чем Сен-Пьер, как и площадь, над которой она возвышалась. Мы тихо крались в темноте, обходя ее, пока не достигли двери. Я попробовал ручку — не заперто. Мы ступили под своды, в полумрак едва освещенного свечами нефа. Пахло здесь, как в любой церкви: древним камнем, полированным деревом и ладаном. Мы прислушались, навострив уши, будто гончие, но внутри никого не было. Я заметил, что многие свечи перед алтарями давно выгорели. Церковный служка зажег бы новые. Значит, мы будем здесь одни еще час, даже больше.

Это была замечательная церковь, в своем роде, конечно. Видно, много богатых семейств жертвовали свои денежки на украшение алтарей, гробниц и витражей, заполнив невеликое пространство резным деревом и камнем, полированной бронзой, серебром и позолотой. Тем не менее я ощущал такую же пустоту в душе, какую впервые почувствовал в Гардаре, и даже чуть не развернулся, чтобы выйти вон. Но вместо этого шепнул Анне, что следует поторопиться.

Дверь, ведущая на колокольню, была не заперта. Мы протиснулись в нее и затворили за собой, оставив узкую щель, сквозь которую виднелся главный вход. Позади меня Анна расстегнула свой пояс с мечом и присела на ступеньку лестницы, винтом уходившую вверх, в оберегаемую пауками темноту. Я слышал шелест и шорох снимаемой одежды и тихое проклятие по-гречески по адресу слишком сильно затянутого узла. Потом два раза звякнуло — это на пол упали ее подвязки.

Она стояла на разбросанных по ступенькам шелках, и ее тело поблескивало как жемчуг в слабом свете свечей, проникавшем сюда из-за двери. Я перевел взгляд с ее лица на темный треугольник внизу живота, между раздвинутыми самым развратным образом ногами. В холодном воздухе разливался аромат левкоев. И в это мгновение я оказался снова в Бейлстере, в церкви Святого Сергия. И намалеванный на ее стене ад расцвел всеми красками. Розовые голые женщины, бегущие и подгоняемые вилами чертей… Но я видел, что острия этих вил не острые, а мягкие, они не причиняют боли, а дарят удовольствие. И вся эта веселая толпа, и женщины, и черти возились и смеялись, а потом слились в единый хохочущий и вздымающийся клубок и тут же растворились в воздухе.

Анна копалась в своей сумке, доставая разные предметы женского туалета и раскладывая их на ступеньках. Я собрал в охапку ее мужские дворянские одежки и начал их сворачивать, пропуская между пальцами блестящий шелк. Какое счастье ощущать это в руках, какое удовольствие! Церковь — я только сейчас понял — место, где собрана красота. Уж в этом-то я мог себе признаться. Она даровала радость и счастье тем, кто ее построил, кто украсил столь богато и изощренно, даровала радость творцов, которую руки и глаза доносят до сердца. Эта радость, это счастье, казалось мне сейчас, были достаточными, даже, может быть, предельными, на какие мы, земные обитатели, имели право рассчитывать. Огонь любви все еще пылал у меня в крови, и ликование по-прежнему волной охватывало все мое существо. Сколько раз я опускался коленями на ледяной пол в таком же вот месте и тщетно ждал божественного откровения, радости, счастья, чтобы наполниться до предела… И вот теперь такое случилось.

Анна надела длинную тунику с узкими рукавами из темно-синего шелка, а поверх нее — темно-красную безрукавку котту. Она стояла ко мне спиной, а когда повернулась, я не смог скрыть восхищения. Я никогда еще не видел ее в женской одежде и никогда не видел женщину, одетую вот так. Утонченные дамы Бейлстера обычно выглядели словно богато задрапированные колонны: элегантные, иногда достаточно скромные, часто строго-холодные. А Анна открывала столько же, сколько и прятала, по крайней мере от горла до талии. Волосы она забрала в сетку из золотых нитей. Видя, как я уставился на нее, она очаровательно надула губки и покружилась на месте, так что свободные полы туники и котты взлетели и закрутились вокруг ее ног.

— Ну как, тебе нравится? — спросила она. Я кивнул. — Венецианский покрой — самый последний фасон. Во всяком случае, так утверждает де Монтальяк. Купил в Дублине, кажется. Сидит неплохо, не правда ли? — Я снова кивнул. — Господи помилуй, Петрок! Тебя что, молнией ударило? Или ты никогда прежде не видел высокородных дам?

— Сказать по правде, я вообще до этого момента не видел настоящих дам, — произнес я наконец.

Она набросила на плечи зеленый плащ и застегнула украшенную драгоценными камнями пряжку на груди. Подняла свой пояс с мечом и закинула его себе за левое плечо, так что кончик лезвия свисал ей до середины бедра. Потом завернулась в свой тяжелый мужской плащ, и меч исчез из виду.

— Может, дашь мне свой капюшон? — спросила она. — А себе возьмешь мою шляпу. А поскольку я опять принадлежу к слабому полу, понесешь теперь мою сумку.

С капюшоном на голове, завязанным под подбородком, она была как в маске. Я надел ее зеленую шляпу, чувствуя себя довольно странно, и сказал:

— Если ты готова, пошли.

Мы пробрались по проходу между лавками и выглянули на улицу. На площади никого не было, так что мы выскользнули наружу и поспешно нырнули и тень. Заря пока не наступила, небо было темное. У нас еще оставалось время.

Мы молча шли, по-прежнему прячась в тени и перебегая через перекрестки. По моим расчетам, идти оставалось совсем немного. Впереди показалась церковь Сен-Пьер, а за ней темная масса Больших ворот. Я взял Анну за руку и ускорил шаг.

Мы пересекли еще одну улицу и услышали невдалеке громкие голоса и пение. Анна сжала мне руку.

— Ничего, — сказал я. — Это даже лучше. Они отвлекут ночную стражу.

Мы достигли следующего ряда домов, и тут Анна споткнулась обо что-то и тихо выругалась. Из подворотни соседнего дома, четко выделявшегося на фоне светлеющего неба, донеслись чье-то хрипение и скрежет. Я притянул Анна к себе и уже готов был бежать, решив, что мы разбудили собаку или, еще того хуже, спящую свинью, когда из темноты раздался знакомый голос с бристольским акцентом, еще более усилившимся от выпитого:

— Гребаные иноземцы!

Из темноты выступил тот самый лучник с набережной. А скрежет издавал окованный железом конец рукояти его боевого топора, волочившийся по мостовой. Он ухватился за него и наполовину вытащил из-за пояса. Другая его рука лежала на рукояти узкого кинжала — мизерекорда[51]. Какие бы развлечения ни подарила ему эта ночь, настроение у него не улучшилось, да и видок был, как и прежде. Вслед за ним из тени выступила еще одна фигура, потом еще.

— Мои друзья теперь со мной, мой мальчик, а с тобой только твоя девка.

— Что там, Бенно? — Второй тоже был лучником, судя по кожаному напульснику на левой руке. У него был короткий меч. Третий размахивал утыканной шипами дубинкой.

— Да это тот маленький содомит, о котором я вам говорил. И шлюха с ним. Ишь ты, хрен какой! Где ж теперь твои милые друзья, а?

— Не знаю, о чем это ты, — ответил я. Во рту у меня пересохло, словно в пустыне. Я почувствовал, как рука Анны выскользнула из моей.