тяжелую, как у банковского сейфа, достал бутылку и налил два бокала. У него оказались неожиданно элегантные руки, с длинными, ловкими пальцами. Мы чокнулись.

– Будем здоровы. Вы ведь прочли книгу Мэриен, верно? Не разбивайте мне сердце, не говорите, что прочитали только сценарий.

– Конечно, прочла, – сказала я, как будто мне даже в голову не пришло ее не прочесть, как будто я читала все книги «Архангела», а не только первую, как на самом деле. – Я читала ее еще раньше, в детстве, в общем-то случайно. – Сообразив, что вползаю в разговор о родителях, я добавила: – Я прочла и книгу вашей мамы.

– И что вы думаете? – Прежде чем я успела ответить что-нибудь туманно-льстивое, Редвуд предупредил: – Я знаю, не самое лучшее из написанного человечеством. Думаю, я должен сказать. Не хочу, чтобы вы пришли к выводу, будто я считаю ее шедевром.

– Хорошо.

– Довольно уклончиво. Так что же?

Я посмотрела на него поверх края бокала:

– Так ничего же.

– Да ладно, скажите. Я не собираюсь оборонять мамину книгу. Она бы стала, честно вас предупреждаю, но я нет.

Я подозревала ловушку, но все-таки ответила. Мне показалось, сказала я, что голос книги, личность Мэриен, вылепленная его матерью, не вполне совпадает с голосом книги самой Мэриен, с ней самой, как-то так.

«Я знала только, что принадлежу небу, – писала Кэрол Файфер от лица Мэриен, – и знала это всегда».

И в следующей главе: «Я знала только, что ни один мужчина никогда не будет обладать мной, и знала это всегда».

А в своем журнале, сидя там, где сейчас Намибия, Мэриен писала: «Мне хотелось бы думать, я запомню эту особенную луну, видную сегодня ночью под особенным углом с этого балкона, но если забуду, то никогда не узнаю, что забыла, такова природа забвения. Я так много забыла – почти все виденное. Пережитое затопляет нас огромными волнами. Память – капелька, уловленная в бутылку, концентрированная, соленая, ничего общего не имеющая со свежим изобилием, от которого отделена».

По моему мнению, пытаясь попасть в Мэриен, начала я, Кэрол несколько промахнулась. В книге чувствуется желание, попытка заставить Мэриен стать чем-то – кем-то – более знакомым, более нормальным, чем на самом деле.

Редвуд покивал, почти печально: да, он меня понимает.

– Книга пытается прогнуть Мэриен, сделать ее более – ненавижу это слово – более внятной, но в конечном счете искажает.

– Именно.

Не раз, читая книгу Кэрол, я вспоминала наши с Оливером жизнеописания, написанные фанатами, ощущение кукольного домика, чей строитель схватил нас так крепко, что недолго и переломиться. «Я очень тебя любю».

Редвуд сильно выдохнул:

– У моей матери сильная тяга к порядку. Она не религиозна, но по-прежнему считает, будто все происходящее имеет причину. В разгар ядерной войны она скажет вам, что все будет хорошо. Она оптимистка, и прекрасно, но в ней, увы, не осталось ничего от реалиста. По-моему, она уже не помнит, какие фрагменты книги выдумала. В любом случае я принял решение поддержать ее. Захватите вино?

Он взял салат. Я вышла за ним на улицу.

– Кажется, вы близки.

– Она мой добрый родитель. Они с отцом развелись, когда мне было шесть, и мы с ней всегда держались как бы одной командой. Он уже умер.

– Мне жаль.

Мы сели. Редвуд положил матерчатые салфетки, поставил мисочку крупной соли с ложечкой и графин воды со льдом.

– Все нормально. Я его ненавидел, насколько можно вообще ненавидеть родителя.

– И все-таки мне жаль.

– Спасибо. Сейчас, когда мне не нужно с ним взаимодействовать, я ненавижу его меньше.

– Как все сложно.

– Не знаю. Иногда все просто.

Редвуд рассказал, что его отец, завюротделом одной химической компании, ответвления «Либерти ойл», проводил свои дни, отбивая иски заболевших раком рабочих, городов с отравленными грунтовыми водами, химиков, у которых украли открытия, экологических групп, переживающих за воздух, воду, лягушек и птиц. Затем, подав лишний пример случайной, внезапной смерти, из тех, что создают иллюзию космической справедливости, в сорок шесть лет упал замертво в результате мозговой аневризмы.

– Мои родители погибли, когда мне было два, – сказала я. – Авария небольшого самолета.

– Я знаю. Интернет.

– Конечно.

– Мне тоже жаль.

– Все в порядке. Я их не знала.

– Поэтому-то мне и жаль.

– Похоже, мы выруливаем на базар про покойных родителей. Вау.

Он, жуя, улыбнулся, с прищуром, и что-то в его взгляде, что-то скептическое и веселое, навело меня на мысль, а вдруг он не такой уж и лох, как мы все решили.

– К светским разговорам перейдем за десертом. А кстати, трудно было отрезать все свои волосы?

В парикмахерской я смотрела в зеркало, как поджигатель смотрит на догорающий дом. Я провела рукой по голове:

– Облегчение. Я чувствую себя легче.

– Может, мне тоже постричься.

Я пригнула голову и внимательно на него посмотрела.

– Пока не надо. – Он улыбнулся. – Так если вы – может статься – неопределенно относитесь к книге мамы, то почему просто не заказали братьям Дей адаптировать книгу Мэриен?

Он поморщился:

– Да в общем-то при прочих равных я бы так и сделал, но мне не хотелось ранить мамины чувства.

Мэриен – их общая страсть, сказал он. Кэрол читала ему в детстве журнал Мэриен. Отец подарил ей книгу, когда они еще встречались, и Редвуд не исключал, что она отчасти и вышла за него, влюбившись в образ Матильды Файфер, семейные связи, семейную легенду.

– Мне думается, она хотела стать частью истории. Ну, истории «Джозефины Этерны», Мэриен и всей ерунды про промышленных магнатов. Но та история закончилась, и она очутилась совсем в другой, не шибко величественной.

Братья Дей, по словам Редвуда, удивили его, так неожиданно загоревшись книгой матери. Перегруженные подробностями догадки дали им материал, с которым можно работать, подкручивая тональность. Редвуд представлял себе более концептуальный фильм (еще бы он не представлял), что-то о двойственности исчезновения, может быть, метафизический дубль Терренса Малика, но сценарий Деев крут и по-своему высоко концептуален. Слегка манерно.

– Точно, – закивала я. – Сто процентов.

Мне пришлось ему поверить, хотя его соображения не вполне ложились на мои.

Мы трудились над салатами. Редвуд спросил:

– Как идет работа? Вы уже знаете, как играть?

Я хотела пошутить, дескать, поставила пластмассовую лошадку в пластмассовую конюшню и улыбалась, как велено, но вдруг сказала:

– Я представляю себя другим человеком. Пока так.

– Я задавал вопрос сэру Хьюго, и он отвечал час.

Чертов Хьюго, так уверен, что все тащатся от его разглагольствований. И ведь в самом деле тащатся – голос, дым, виски, северный ветер. Попробуйте найти документальный фильм о природе, где Хьюго не был голосом за кадром. Попробуйте найти мультяшного злодея, которого он не озвучивал.

– Если я попытаюсь объяснить, то покажусь смешной, – пожала я плечами.

– Как я с северным сиянием.

– Как я с идиотскими светлячками.

Он легко коснулся своим бокалом моего:

– За тайну. За то, чтобы нам ее не разрушить.

ДВЕНАДЦАТОЕ

После ланча мы с Редвудом, пересев на шезлонги у бассейна, попивали вино, трепались о насельниках Голливуда, выкладывали свои лучшие анекдоты и на пробу отваживались на мелкие откровенности.

Абсолютно гладкая вода в бассейне на фоне крошечной, квадратной, кобальтово-синей плитки казалась густым желатином.

С Редвудом было не так, как с Алексеем, но я чувствовала нечто, какой-то вжик. Или треньк. Может, причиной не садиться на этот поезд стало отсутствие светлячков? А что, если у меня больше не будет светлячков? Стать монахиней и выйти замуж за воспоминания о коротком романе с женатым дяденькой? Вряд ли. Или глупо спать с деньгами? Или глупо с ними не спать?

Может, я хотела, чтобы он меня поцеловал. Тогда моя догадка, что он тоже хочет, подтвердилась бы. Может, я хотела, чтобы он влюбился в меня. Тогда я смогу решить, хочу ли сама влюбляться в него. Нас окружают люди, влюбляющиеся в мысль о том, что влюбились в них. Все думают, надо иметь чувства любящих наличными.

– Как дела с Оливером? – спросил он, пряча глаза за солнечными очками.

– Ничего о нем не слышала.

– Ничего.

– Ну да.

– И что вы чувствуете?

– Пожалуй, меня удивляет, что он смог уйти, не наорав на меня. Большинство хочет, чтобы вы поприсутствовали при проявлении того, какую боль им причинили, но Оливер, судя по всему, нет. Может, ему было вообще не больно, а может, у него больше достоинства, чем я считала, не знаю. – Я изобразила на лице безэмоциональное раздумье. – А у вас?