решение. Медленно и ясно выговаривая каждое слово, Мэриен ответила:

– Уоллес говорил тебе, сколько он задолжал? Мы могли бы продать дом, продать все, и все-таки нам не хватило бы денег оплатить его долги, и нет никакой возможности оплатить их хоть когда-нибудь.

– Поэтому ты продаешь себя.

Она так устала. Голос не слушался, как будто она засыпала.

– Сделка крупнее. Меня за Уоллеса. И за тебя. Если бы я отказалась от Уоллеса, следующим стал бы ты. Он не собирался сдаваться. Не исключаю, что один из вас скажет мне потом спасибо.

– Никто не просит тебя становиться мученицей, Мэриен. Безумие.

– Все, чего он хочет, чтобы я его любила. И будет счастлив, если поверит.

– Ты сама-то веришь?

– Приходится.

– Ты полагаешь, что сможешь всю оставшуюся жизнь делать вид, будто любишь его?

– Я любила его. Наверное, смогу опять полюбить, несмотря ни на что.

– Но как?

– Не важно. Скажу, что люблю. Он хочет верить.

– Нет. Нет! У такого человека не может быть границ. Ему всегда будет мало. Он всегда будет хотеть от тебя больше. – Что-то сошлось у Джейми, какая-то мысль, решение. – Он должен сесть. Вот ответ. Всем известно, чем он занимается. Где-то наверняка есть юрист, которого он еще не купил.

– Пожалуйста, оставь. – Она испугалась, что Джейми предпримет какие-нибудь беспомощные попытки отстоять ее честь. – Прошу тебя. Будет только хуже.

Джейми вспыхнул, глаза сверкнули:

– Ты считаешь, он опасен. Понимаю. Ты его боишься. Это не любовь.

Она чувствовала в теле свинцовую тяжесть, слишком сильную, чтобы спорить дальше. Говорить больше не о чем, заявила она брату.

Джейми на свадьбу не пошел, а Уоллес уже уехал в Денвер просыхать. Мэриен и Баркли стояли перед судьей в администрации Калиспелла, свидетелями были Сэдлер и сестра Баркли Кейт. Сфотографировались на ступенях, порывистый ветер гонял под ногами листья. Пообедали в ресторане, а потом Сэдлер отвез их в Миссулу, чтобы они успели на поезд, идущий на восток.

* * *

На четвертый вечер Баркли нашел в себе силы спуститься в ресторан. Вместо сигары после ужина он присоединился к Мэриен для короткой прогулки по палубе и, держа ее за руку, заставил идти по внутренней стороне, подальше от лееров, как будто шаталась она. За кораблем бушевала тьма, абсолютная пустота.

– Неприятно думать, что можешь туда упасть, – сказал Баркли.

– Похоже на полет в облаках ночью. Иногда кажется, будто ты вообще не существуешь.

– Кошмар.

– Или свобода. Понимаешь, как мало ты значишь.

Он обнял ее одной рукой.

– Ты много значишь.

– Да не очень. Никто много не значит.

Они шли под длинным рядом спасательных лодок, подвешенных на шлюпбалках, над головой плыла вереница килей.

– Мы должны быть недалеко от того места, где затонула «Джозефина», – вырвалось у Мэриен.

– Не хочу об этом думать.

– А я иногда думаю о том, какой стала бы моя жизнь, если бы я знала родителей. Уоллес как-то сказал, ну или дал понять, что они не были счастливы друг с другом. Поженились в спешке. – Хотя кто она такая, чтобы судить о том, почему поженились другие люди? Может, ее родители прекрасно знали, что будут несчастны, и тем не менее соединились по давно забытым причинам. – Мы с Джейми выросли бы в том доме в Нью-Йорке. Я могу себе такое представить. Изменишь одно, изменишь все.

– Ужасно, – Баркли поцеловал ее перчатку, – поскольку тогда я не встретил бы тебя.

А как сложилась бы жизнь Уоллеса, если бы на него не взвалили детей? До отъезда из Нью-Йорка она звонила врачу в Денвер по междугородней связи. Уоллес, кажется, серьезно отнесся к лечению, хотя дело шло нелегко, особенно на первой стадии. Голос его в телефоне дрожал, но говорил он ясно. Он начинает надеяться, что опять сможет писать.

– Интересно, выучилась ли бы я тогда летать? – спросила она Баркли, когда они дошли до кормы.

– Уверен.

– Почему?

– Ты родилась, чтобы летать.

Мэриен с удивлением всмотрелась в затененное лицо над тусклой белизной манишки. Хотела сказать, она тоже так думает, но Баркли ее опередил:

– То же самое я подумал, когда увидел тебя. Ты родилась, чтобы быть со мной.

Он усердно отбирал крохи, клочки их жизней, вплетая в историю, которую возводил вокруг; так птица строит гнездо, так пленник строит темницу. Но когда Баркли склонился к ней, ее тело ответило, как всегда. Хоть это. Она крепко держала его, выставив щитом против давившей на корабль пустоты.

Эдинбург, Шотландия

Ноябрь 1931 г.

Месяц спустя

Умная головоломка города, собранного из домов бледного, покрытого сажей камня. Гуляя, Мэриен часто оказывалась выше или ниже цели, поскольку мощеные улицы образовывали сложную решетку, врезавшуюся в крутые подъемы и спуски тайного рельефа местности, где можно передвигаться только по туннелям, узким проходам, мостам и крутым укромным лестницам. Появлялось и исчезало море. Спящим драконом на верху главной улицы свернулся замок, а на другом конце города обнажился массив грубого камня, скалы Солсбери, взметнувшиеся выше всех шпилей, куполов и каминных труб, будто первобытный упрек человеческим амбициям.

Много дней – почти сплошь – стояла беспробудная серость, но по вечерам на землю иногда падал холодный, ясный желтый свет, наводя непереносимую резкость на каждый камень, каждую плиту, каждый колпак над дымовой трубой. Один из знакомых Баркли заметил, что город похож на поношенный смокинг. Сравнение не показалось Мэриен удачным. Да, Эдинбург одновременно элегантен и потрепан, но слишком прочный, слишком древний, чтобы его сравнивать с одеждой, слишком тесаный, тяжелый. Миссула в сравнении с ним казалась индейским лагерем, который можно свернуть, забросить за спину и унести.

Уходя по делам, Баркли часто оставлял ее на день одну. К своему стыду, Мэриен обнаружила, что она вовсе не такой отважный путешественник, каким себя считала. Она боялась любопытных взглядов, боялась совершить какое-нибудь фо па, не понять шотландский и в основном, ни с кем не заговаривая, бродила по улицам или читала в гостиничной библиотеке. Без Баркли она робела, но с ним чувствовала себя задавленной, как в толпе. Чем и когда им заниматься, решал он. Он заказывал блюда в ресторанах, не спрашивая, чего ей хочется. Они отправились в горы, в холодный дом на краю черного озера, навестить его друзей, и за длинным, освещенным свечами столом в пещерообразной комнате, где рогами ощетинились стены, Баркли стал своим незнакомым двойником. Он свободно чувствовал себя в строгой одежде, оказался способен любезно болтать про охоту и земельные права. Переменчивость сбивала Мэриен с толку. Кто же он, этот человек? С самой свадьбы ей было холодно, как кролику в тени ястреба, она не знала, как быть, раздираемая ненавистью из-за Уоллеса и желанием любить из-за себя.

Как-то утром, проведя почти полчаса за изучением расписания поездов на вокзале Уэверли и собравшись с духом, она одна села на поезд и поехала в Глазго. Если Эдинбург – поношенный смокинг, то Глазго – смокинг, изгвазданный трубочистом. Она шла по берегу Клайда, пытаясь отыскать верфь, где строили «Джозефину», но день выдался холодный, туманный, а она не знала, куда идти. Бедные кварталы у воды, людские глаза, подолгу смотревшие на ее красивое манто, блестящую сумочку, произвели на нее жутковатое впечатление. В старой одежде она бы не дрогнула, однако норка, сумочка, изящные, щелкающие каблучками туфельки кричали о ее богатстве и беспомощности.

На обратном пути Мэриен смаргивала слезы горечи. Вот она, далеко от Миссулы, наконец-то в настоящем путешествии, и тем не менее как никогда ограничена в своих возможностях. Массив Британии на юге, еще больший массив Европы под ним – так близко, всего за горизонтом. А она вообще никуда не может поехать.

Эдинбург,

13 ноября 1931 г.

Дорогой Джейми!

Я хотела написать тебе с корабля, хоть и не могла отправить письмо, разве только в бутылке. У меня нет оправданий, что не писала раньше, поскольку уже почти месяц, как мы прибыли в Эдинбург. Я никогда не писала тебе писем, ты знаешь? В этом не было необходимости.

Я хотела сказать, мне больно оттого, что у нас испортились отношения. Помню, как ты призывал меня быть