Однако притворяться уже не хватало сил: мать жаловалась на постоянное плохое настроение. В карте была запись о том, что ее направили к неврологу и психиатру для осмотра и оценки состояния, по завершении которых ей был поставлен диагноз: сосудистая деменция.

– О нет, – вырвалось у меня. – Боже мой!

– Что? – спросила Кейт, с удивлением поднимая голову от последнего листка в своей стопке.

– Деменция. У моей матери была какая-то сосудистая деменция!

– Да, это посерьезнее простой растерянности. Она вам разве не сказала? А вы сами не поняли?

– Я чувствовала – с ней что-то неладно, но она хорошо это скрывала. После второго инсульта я успела повидать ее всего пару раз и не распознала признаки. Наверное, и тетка тоже ничего не поняла, хотя и приезжала регулярно. Бедная мама!

Мы помолчали.

– Но с точки зрения вашего иска, не примите за черствость, – начала Кейт, – это просто находка! Не то находка, что ваша мама страдала деменцией, но тут уж ничего не попишешь: деменция у нее была, и все тут. У вас, должно быть, отлегло от сердца, что вы с самого начала не ошиблись!

– Да, наверное.

Кейт была права, что-то подобное я и искала, однако, как ни странно, удовлетворение не было моим основным ощущением.

– Если бы она мне сразу сказала, я бы приезжала чаще. Помогала бы, защитила ее от Эдварда…

Кейт меня не слушала, увлеченно сев деменции на хвост, как заправский детектив.

– Я нашла в Интернете сосудистую деменцию, – сообщила она. – Здесь сказано, что среди симптомов может отмечаться заторможенность и нарушение логического мышления. А еще написано, что лечения не существует. Что ей рекомендовали в больнице?

Я вернулась к записям.

– Здесь сказано, что ей выписали антидепрессанты в дополнение к основным лекарствам, посоветовали изменить стиль жизни и пройти реабилитационную терапию, чтобы лучше справляться с домашними делами и самообслуживанием. Наверное, терапия помогала ей скрывать свои проблемы.

Я перевернула страницу и нашла записи касательно плана лечения. Упоминался прием у врача, на котором присутствовали моя мать и Эдвард. Мой брат согласился стать основным опекуном, поэтому профессиональной сиделки им не выделили. Матери сообщили, что она вправе обратиться за государственным пособием, чтобы Эдварду платили за уход за ней. Она ответила, что уже написала заявление. Я пробежала оставшиеся бумаги. Все одно и то же – отчеты о принимаемых лекарствах, обсуждение нарушений памяти и способности планировать, новые осмотры и оценки состояния. Врачи сказали моей матери, что ее состояние стабильно, но она должна регулярно принимать лекарства, потому что новые тромбы скажутся на ней самым пагубным образом. Часто попадались записи, что Эдвард сопровождал мать к врачу и тоже присутствовал на приеме. Ну все, теперь у меня есть доказательства, что не только мать страдала заболеванием, повлиявшим на ее способность составить справедливое завещание, но Эдвард прекрасно знал об этом факте и выигрывал в финансовом плане оттого, что матери была необходима помощь. Я понимала, отчего мать не сообщила мне о своем диагнозе – она была гордой и не переносила чужой жалости, но с какой стати Эдварду утаивать от меня ее болезнь, если у него не было преступных намерений? Чем больше я об этом думала, тем быстрее печаль по поводу деменции матери уступала место ярости из-за вероломства Эдварда. Я уже не сомневалась, что суд признает завещание недействительным, и все имущество будет поделено поровну как между наследниками по закону: дом будет продан, половину вырученной суммы возьму я, а другую половину – Эдвард. По ощущениям, подготовка входила в завершающую фазу, но это отчего-то не радовало.

На следующей неделе я в обеденный перерыв поехала к Бриджит в Линкольнс-Инн. Кабинет на чердаке оказался размером с чулан для швабр, и туда вела крутая, извилистая лестница, подниматься по которой с моим животом было отнюдь не легким делом, но для избыточно дородной Бриджит лучше и придумать нельзя. Ее письменный стол был завален не только папками и записками по делам, но и горшками с засохшими растениями, пустыми стаканами из-под кофе, обертками от сандвичей и старыми чеками. Это напомнило мне о квартирке, которую мы снимали вдвоем.

– Так, ну что там у тебя для меня? – спросила Бриджит, расчищая место посреди стола мощным движением дюжей руки. Я передала ей копию искового заявления вместе с изложением оснований и двумя возражениями по иску, которые она несколько минут читала. Я рассказала, что удалось найти в медицинской карте, и показала наиболее важные фрагменты, а под конец информировала Бриджит, что соседка матери Маргарет, моя тетка и в какой-то степени бирмингемский викарий готовы подтвердить, что мать страдала забывчивостью и рассеянностью.

– Эх, упустила ты свое призвание, старушка! Я всегда говорила – иди в адвокаты.

– Работать с бумагами – самое милое дело, – согласилась я. – Но вот люди могут стать проблемой.

– И не говори. – Бриджит просмотрела выделенные мной абзацы в медицинских записях. – Да, это именно то, что нужно, – подтвердила она. – Ты слышала о процессе Бэнкса против Гудфеллоу?

Я ответила, что читала о нем при подготовке иска. Дело Бэнкса против Гудфеллоу установило прецедент, что когда человек составляет завещание, он должен сознавать, какое действие он выполняет и все его последствия, а также знать размеры своего имущества и о правопритязаниях на оное.

– Правильно. И при этом наследодатель или наследодательница не должны находиться в состоянии умственного расстройства, которое – цитирую по памяти – «отравляет его привязанности, искажает представления о справедливости и/или препятствует следованию его естественным склонностям». По сути говоря, если завещание выглядит логичным и не содержит никаких отступлений от нормы, автоматически считается, что завещатель находился в здравом уме. Но в деле Воэна против Воэна суд постановил, что при наличии доказательств помутнения рассудка или потери памяти у наследодателя ли́ца, заинтересованные в признании завещания действительным, – в твоем случае твой брат и этот Бринкворт, – обязаны установить дееспособность завещателя. А в вердикте по еще одному делу сказано, что иррациональное распоряжение имуществом в завещании может служить основанием для оспаривания обязательной предпосылки, что завещатель находился в здравом уме. Так что медицинские записи и тот факт, что твоя мать вдруг отдала необъяснимое предпочтение твоему брату, говорят в твою пользу.

– Я именно так и думала.

– Однако хочу предупредить, – продолжала Бриджит. – Тут возникает вопрос – а понимал ли человек, что делает? Хватало ли у него в тот момент рассудка сознавать смысл и последствия своего решения? Чем сложнее имущественная масса, тем легче доказать отсутствие дееспособности. Тот факт, что у вас все просто и наследников всего двое, тебе не на руку.

– Но с сосудистой деменцией мать, наверное, не могла понимать всего, что вытекает из пожизненного пользования домом!

– А вот здесь я бы поспорила.