— Возможно, потому и претит, что, собрав распятия всех земных Иисусов, мы предаемся у них на виду греховным утехам.

— Любовным… утехам, моя королева, любовным, — мягко, а потому с еще большим коварством уточнил де Брежи. — Исходя все из той же библейской заповеди о спасительной любви.

— Никто и никогда еще не снисходил до такого грехопадения, — не поддалась на его словесную ловушку раскаивающаяся женщина. — Сам знаешь, что никто и никогда. Господь неминуемо покарает нас. О, как же справедливо он нас покарает!..

В постели Мария-Людовика была прекрасна. В объятиях де Брежи побывало множество женщин разных национальностей, возрастов, темпераментов и социальных положений, поэтому он знал, как и с кем сравнивать. Единственным ее недостатком была склонность к таким вот раскаяниям — искренним, но слишком уж несвоевременным. Причем странность заключалась в том, что приходили эти раскаяния до начала утех, а не после них, как это обычно бывает. Теперь-то к стенаниям ее де Брежи привык, а ведь было время, когда они не просто смущали и ставили его в тупик, а, что называется, вышибали из роли «страстного мужчины».

— А, по-моему, Иисус давно смирился с нами, — молвил де Брежи на сей раз, — как с гвоздями, которыми его приколачивали к кресту. Отлично понимая, что дело-то не в гвоздях, а в судьбе, которая заколачивает их.

…Уже погасив свои любовные страсти, они все еще лежали в объятиях друг друга. И чем яснее Мария-Людовика осознавала, что пора уходить, тем отчаяннее впивалась пальцами в тело своего «греховного мужчины», словно боялась, что стражники вот-вот оставят в покое поверженного Христа-богопроповедника и примутся за нее, христопродажную распутницу.

Как же долго она не была в этой усыпальнице распятий! Как мучительно переживала все те месяцы, которые провела в метаниях между Краковом и Варшавой, между Литвой и Чехией, куда уезжала вместе с королем, сопровождая его на лечение. Каких только мечтаний, какого интимного женского бреда не пришлось ей пережить, прежде чем вновь смогла оказаться здесь, в этой обители, наполненной пламенем камина, грехом первородной страсти и мерцанием покаянных свеч!

— Ты прав, Брежи. Господь смирился с нами настолько, что даже грехи наши таковыми уже не считает.

— Получается, что мы спасены?!

— Нет, Брежи, нет. Самое страшное в жизни как раз тогда и наступает, когда даже грехи твои грехами уже не считаются. Настолько низко ты пал и настолько все вокруг открестились от твоего грехопадения.

— Ни о чем подобном в нашей усыпальнице распятий мы с тобой не говорили, Людовика, — молвил граф де Брежи, осторожно поглаживая распушенные волосы королевы.

— Потому что думали только о грехе.

— И хорошо, что о нем, — улыбнулся про себя посол. — Больше всего я боялся дожить до того дня, когда мы почувствуем потребность в отречении от него. В том-то и дело, Мария-Людовика, что храм этот создан не для молитв, а для мучений — душевных, телесных, нравственных… Мне всегда казалось: как только почувствуем, что все, что мы здесь прожили и пережили, предстает перед нами в мрачном озарении греха, так сразу же развеется и магия этого тайного храма любви.

— Значит, все-таки храма любви?

— Любви, Людовика, любви…

Еще несколько минут королева лежала, прислонившись щекой к груди графа де Брежи, и, бездумно предаваясь блаженству усмиренного женского естества, смотрела в багряно-черный зев камина, словно великая нераскаявшаяся грешница в горнило ада. Теперь она уже не нуждалась ни в молитвах, ни в покаянии, воспринимая как должное все то, что с ней было, и все, что еще только предстоит.

— Нам нужно поговорить, Брежи.

— Уж это-то мы себе можем позволить.

— И ты знаешь о чем.

— У нас не так уж много тем. Слушаю и внемлю.

— Вряд ли не решусь заговорить об этом в нашем святом ложе, пребывая посреди всемирного собрания распятых Иисусов.

— Обычно оно располагало к трезвости суждений, а порой и к мудрости. Если только она не касалась нашего телесного и духовного целомудрия.

— Ты забыл упомянуть об откровенности.

— Когда человеку понадобится солгать, он преспокойно солжет не только у подножия распятий, но и будучи распятым.

— Вот, оказывается, как все сложно в этом мире, — вздохнула Мария-Людовика. Слова посла Франции оставили в ее душе какой-то неприятный осадок. Тем не менее она понимала, что де Брежи прав: если уж человеку понадобится солгать… Не говоря уже о тех случаях, когда потребность во лжи появляется у королевы.

* * *

…Свечи поминальных костров… Или, может быть, костры поминальных свеч…

Уже поднимаясь, Мария-Людовика все же не смогла просто так взять и соскользнуть с этого ложа, на котором даже королева чувствует себя безвольной наложницей. Да, на этом ложе любая королева способна почувствовать себя наложницей. Но ведь правда и то, что на таком ложе, в ласках с таким мужчиной, любая, пусть даже самая безвольная наложница способна возомнить себя королевой.

Пламя свечей очищало их, как очищает память обо всех, во грехах неискупимых падших, пред которыми королевы еще более беззащитны, нежели безропотные наложницы.

— Он умирает, граф де Брежи.

— Но это… он умирает.

— Однако же он все-таки умирает, Брежи. А вместе с ним умирает одна из прекраснейших королев Польши.

— Не надо скромничать, всей Европы.

— Ты, как никогда, прав: Европы, — Мария-Людовика улыбнулась, великодушно прощая самой себе эту маленькую нескромность. — Ты можешь представить, что однажды я войду сюда, в твое всемирное собрание распятий, не королевой, а самой обычной простолюдинкой?

— Не могу, поскольку это невозможно. Ты ведь входишь сюда королевой не потому, что являешься супругой короля Польши. Это он чувствует себя королем только потому, что рядом с ним всегда находится… королева.

— Ты — мастер словесных обольщений, это мне известно. Только согласись, что это будет страшный день, когда я окажусь у пустующего трона.

— Здесь ты всегда будешь оставаться королевой. Если только это будешь ты, — задумчиво добавил граф де Брежи, вспомнив, как часто он содрогался от мысли, что однажды Мария-Людовика горделиво откажется от своих тайных посещений.

Она, видите ли, королева и может принадлежать только королю! И это после всего, что между ними было. А как вести себя старому вояке генералу де Брежи, которому до конца дней своих предначертано оставаться послом?

— Если бы ты сказал об этом год назад, я была бы признательна. Но сейчас… Боюсь, что сейчас этого для меня мало. Я познала, как утверждает Клавдия д’Оранж, свой «путь к короне». Прошла его. Была опьянена ее блеском. Не представляю себе, что однажды могу проснуться, понимая, что уже не королева. Ты не способен понять, что такое терять корону, поскольку никогда не ощущал ее хмельной тяжести.