— Меня беспокоит другое, — полушутя молвил де Брежи, — как бы не пришлось познать, что такое терять королеву, от которой еще до этого потерял голову.

Граф де Брежи понимал, что лично ему королем никогда не стать. Но и своего «пути к короне» он тоже не проделывал, а значит, ему легче. Тем не менее страхи и отчаяние Марии-Людовики были понятны ему.

— Я не могу допустить этого, Брежи.

— Я тоже. — Что он еще способен был ответить? Каким образом утешить? — Но знаю и то, что с низвержением твоим кое-кто в Париже тоже смириться не готов. Например, кардинал Мазарини, Анна Австрийская, и даже принц де Конде, коль уж его собственные шансы на трон представляются более чем призрачными.

— Господи, не напоминайте мне об этом драгуне, — поморщилась королева. — Каждый раз, когда я вспоминаю, что и принц тоже претендует на польский трон…

— Кстати, до меня дошли слухи, что, добиваясь короны, он готов стать вашим супругом. Если только польский сейм гарантирует ему место на троне.

Еще несколько минут королева лежала на груди у своего «греховного мужчины», как бы выпрашивая этой нежностью прощения за всех, кто все еще не прочь добиваться ее руки. Если не из любви к ней, то, по крайней мере, из любви к власти.

— Этот замысел принца столь же идиотичен, как и все, что когда-либо замышлялось им. Достаточно вспомнить, что я почти на пятнадцать лет, на целую вечность, старше его.

«Значит, она тоже слышала о намерениях принца. И прикидывала», — с легкой обидой в душе подумал граф, которому так никогда и не стать ни королем, ни просто некоронованным мужем королевы.

— Чем же все-таки я могу помочь тебе, Мария-Людовика?

— Можешь. Хотела просить об этом еще в начале встречи. Не решилась, как видишь. Не решилась…

— Теперь самое время.

Королева медленно поднялась с ложа и подошла к камину. Какое-то время она стояла, освещенная его пламенем, словно обреченная на костер инквизиции колдунья. Де Брежи видел, как на пол и на распятие у противоположной стены ложится едва очерченная тень ее.

— Теперь — да, самое время, — согласилась Ее Величество. — Боюсь, что иного времени у нас попросту не будет.

Уже третьи сутки Хмельницкий с полутысячей своих казаков стоял табором на Волчьем острове, затерявшемся в плавнях неподалеку от правого берега Днепра. Небольшой, увенчанный двумя каменистыми холмами и густой короной оголенных ивовых крон, этот островок представлял собой почти идеальную речную крепость, способную выдержать какую угодно осаду, и большинство казаков успело утвердиться во мнении, что полковник решил основать здесь новую Сечь. Тем более что, едва ступив на Волчий, он сразу же приказал одним валом опоясать по краям каменистое плато, другим — обвести всю территорию, сколько-нибудь возвышающуюся над водой. А в защищенной от северных ветров и вражеских пуль низине, посреди маленькой дубовой рощи, возвести штабной курень.

— Татары, господин полковник! — появился на заснеженном каменистом островке, видневшемся метрах в тридцати от Волчьего, сразу за полосой полеглого камыша, сотник Савур.

— Откуда они здесь взялись? Сколько их?

— Человек сто! Вон за той прибрежной кручей!

— И что они собираются делать? — вот уже более получаса Хмельницкий стоял на вершине южного холма, лицом к низовью реки, и всматривался вдаль, словно ждал гонцов, которые должны были пробиться на челнах, сокрушив ледяной панцирь Днепра.

«Возможно, меня удерживало здесь предчувствие, — подумал он, выслушав сообщение Савура. — Встречай, гонцы от перекопского мурзы прибыли!»

— Наверное, хотят вступить в переговоры, потому как никого из моих не обстреляли! — указал Савур острием сабли на пятерых казаков, чьи кони топтались у самой кромки реки, неподалеку от берега.

Еще утром Хмельницкий выслал такие разъезды на оба берега Днепра. Однако, стоя здесь, он вовсе не ждал их вестей. Как не ждал и тех двух сотен казаков, что разъехались по окрестным селам, местечкам и зимникам, созывая бывших сечевиков и реестровых казаков на большой казачий круг. Знал, что все они приведут свои небольшие отряды не сюда, а на Сечь. И что ждать их следует к настоящей весне, когда потеплеет и в степи появится корм для лошадей; да к тому времени каждый казак запасется порохом и отольет по сотне-другой пуль.

— Так что им здесь понадобилось, этим крымчакам?

Полковник понимал, что молодой казарлюга, куда больше отличавшийся своей непомерной шириной плеч, нежели шириной военных познаний, не способен ответить ни на один вопрос, который может возникнуть сейчас. Но ведь и задавал их Хмельницкий больше себе, нежели Савуру или поднимающимся к нему на вершину трем сотникам, одним из которых был его сын Тимош.

— Наверняка запах кулеша учуяли?! — разорвал зимнюю оттепель своей могучей гортанью командир разъезда. — Может, пригласим их, атаман?

Хмельницкий промолчал. Он увидел на сером гребне возвышенности несколько неясных фигур и понял, что это уже даже не татарская разведка, поскольку крымские лазутчики вряд ли стали бы мозолить ему глаза, стоя на крутом косогоре. Просто таким образом командир татарского чамбула [20] приглашает его на переговоры.

— Может, поехать нужно мне? — азартно спросил Тимош. Рослый, смуглолицый парнишка этот настолько был похож на своего отца, что иногда казаки умудрялись путать его со все еще сохранившим молодость полковником.

— Скоро поедем, сотник. Вынуждены будем. Но не к этому гонцу, — кивнул полковник в сторону косогора.

Тимош вопросительно взглянул на отца.

— На Перекоп? К самому Тугай-бею? — взволнованно спросил он.

— К Тугай-бею тоже заглянем, — о татарах полковник словно бы забыл.

— С войском?

— Войско здесь не поможет. Наоборот, нам так или иначе придется просить помощи у перекопского правителя. Но если вступить с ним в переговоры без благословения хана — Бахчисарай такого неуважения к себе не простит.

Сотники удивленно переглянулись. Они чувствовали себя так, словно полковник спокойно в их присутствии бредит.

— Разве теперь татары уже не враги нам? — густым дрожащим басом спросил Ордань. — Старый рубака, который был проводником отряда Хмельницкого на Сечь, так и не пожелал покидать свиту полковника. Единственное, с чем ему пришлось расстаться, так это со своими вилами с железным черенком, к которым так привык, что ни к какому иному оружию душа его попросту не лежала. — У нас могут быть вечные друзья. Вечных врагов у нас быть не должно. Если только действительно хотим выжить на этой земле, в этих диких степях. Эй, Савур, пригласи гостей! — крикнул командиру разъезда. — Они уже достаточно потерлись у ворот, чтобы оценить наше гостеприимство.