Врезавшись в дверцу внедорожника, я нащупал ручку. Дверца распахнулась, я забрался внутрь и наклонился между сиденьями. По крыше салона барабанил дождь.

«Ремингтон» исчез.

Он забрал и его тоже.

Я выбрался из машины, шагнув в грязь, и уставился на лампу над крыльцом в тридцати футах от меня; свет от нее бил сквозь дождь в глаза.

Голова отяжелела, пальцы – тоже, они словно тянули меня вниз, к грязной земле.

В доме всхлипывала Вайолет. До меня дошло, что мы непременно потеряем сознание, и эта мысль ужаснула.

В голове крутились вопросы: как долго он следил за нами, планируя эту ночь, сколько времени провел в моем доме – ведь он узнал, где я храню пистолет, ружье и бог ведает, что еще… как он сумел похитить Макса.

Я двинулся назад, к Вайолет, но, сделав четыре шага, упал лицом в холодную грязь и уставился в сторону открытой двери дома, внутренние стены которого качались в отблесках пламени.

Вайолет перестала рыдать и теперь ползла по направлению к двери.

Мне хотелось окликнуть ее, но голос не подчинялся.

Она замерла, свесившись через порог, и больше не двигалась.

Глаза против моей воли начали закрываться, свет фонаря – меркнуть, пока не превратился в свет далекой звезды.

Теперь монотонный шум дождя ослабел, а вместе с ним – и холод; и, уже проваливаясь в небытие, я не мог расстаться с последней, приводящей в ужас, мыслью – это не конец всего и, уж конечно, не конец жизни. Возможно, это последнее мгновение покоя, какого мне больше не суждено испытать, потому что, когда сознание вернется, я окажусь в аду.

Вайолет

Она открыла глаза и сразу же снова зажмурилась.

От ослепительного света захватывало дух.

Потеря ориентации расстроила все органы чувств.

Она спрятала лицо между ладонями, но свет все же проникал между пальцами, опаляя сетчатку глаз.

Я очень-очень долго оставалась в темноте, очень-очень долго.

А потом вспомнила – Макс.

Вайолет разрыдалась, и по тому, как разносился звук, поняла, что лежит где-то на улице.

Поверхность под нею была жесткой и неподатливой – вероятно, какое-то дорожное покрытие.

Стояла полная тишина. Не было слышно даже извечного шороха ветра в ветвях елей, ставшего привычным за последний год. Она не могла вызвать в памяти последние события, только ассоциировавшиеся с ними эмоции – страх и горечь утраты.

Вайолет перекатилась на спину и заставила себя открыть глаза.

Тридцать секунд нестерпимого блеска, потом мир потемнел, и она поняла, что смотрит в низкий серый полог облаков.

Вайолет села.

И обнаружила, что находится посредине улицы в каких-то трущобах.

По обе стороны – дома.

С огромным трудом она поднялась на ноги. Почувствовала слабость. Словно месяцами не вставала.

От жажды мутилось в голове.

Она заковыляла через улицу к ближайшему зданию, зашла во двор, поросший высокой травой, поднялась по скрипучим ступеням.

И постучала во входную дверь:

– Эй! Мне нужна помощь. Эй!

Голос звучал странно. Непривычно. Отступив на шаг, она ждала. Никаких признаков жизни с той стороны двери. Нигде ни звука, только глухой стук пустой жестянки из-под пива, катившейся по дороге.

Может быть, из-за тумана в голове Вайолет совершенно не обратила внимания на то, что в окнах нет стекол. Она приблизилась к одному, справа от двери, и посмотрела сквозь паутину во тьму.

Развалившаяся мебель.

Запах гнили и плесени.

Разлагающееся дерево.

Вайолет спустилась по ступеням, прошла через двор и остановилась на дорожке возле соседнего здания. Она даже не пробовала постучать в дверь – запустение так и бросалось в глаза, те же окна без стекол с перекошенными рамами.

Ви снова вышла на середину улицы.

Все дворы заросли травой.

Во всех домах темно.

– Эй!

Ее голос эхом прокатился по улице и остался без ответа.

Она сначала пошла, потом побежала трусцой.

Оставив за спиной три квартала разваливающихся домов, Ви остановилась, ловя ртом воздух. Из ног ушла сила, они подогнулись, и ей пришлось снова сесть посреди пустой улицы, обхватив ноги руками, – чтобы держаться хоть за что-нибудь.

Должно быть, она спит. Все здесь кажется нереальным.

Внезапно в мозгу вспыхнула мысль: я умерла. Это объясняло неразбериху, слабость, провалы в памяти, сюрреалистичные трущобы. Вайолет подумала о сыне, о том, что все это значит, и перед ней возникла целая вереница новых вопросов. Она снова заплакала, захлебываясь от глубоких мучительных рыданий и горьких слез, и могла бы плакать весь день и потом еще всю ночь, если б та наступила, – но внезапно ее остановил голос, зазвучавший в голове.

Энди

Абсолютная темнота.

День за днем, день за днем.

Привязанный голым к деревянному стулу, опоясанному полосами леденящего металла, с кожаными ремнями, надежно удерживающими лодыжки, запястья и голову.

Полностью обездвиженный.

Ни еды.

Ни воды.

Ни звука – лишь изредка скрип металла где-то высоко над головой.

Единственная роскошь – дыра, вырезанная в сиденье стула, очевидно, чтобы я не заразился и не умер от собственных испражнений.

Когда жажда становилась невыносимой и меня охватывало отчаяние, некто непременно входил, приближался в темноте. Я чувствовал, как меж моих потрескавшихся, пересохших губ вставляют соломинку, и за тридцать секунд должен был выпить столько воды, сколько смогу. Порой тюремщик кормил меня холодным супом или ломтиком черствого хлеба, никогда не разговаривал, и я звал, пока его шаги удалялись, молил сказать хоть слово, хоть намек, что угодно, но он никогда не отвечал.

В минуты бодрствования меня мучили мысли о Вайолет и Максе – что случилось с ними? Я начинал всхлипывать. Пройдя все фазы страха, тоски, ужаса, я наконец погрузился в безумие.

Оно подкрадывалось ко мне – я ощущал, как помешательство ползет в темноте, скребется в заднюю часть черепа, ободренное потерей мною чувствительности. Зачастую я сам не знал, сплю или бодрствую. В могильной тьме перед взором вспыхивали огни, всякий раз более красочные и насыщенные, чем прежде.

Фильмы для душевнобольного.

Я разговаривал с собой.

Пел.

Но по большей части плакал.

Круг повторялся, пока наконец я не испытал простое и всепоглощающее желание умереть. Муки обездвиженности, невыносимость ожидания в темноте неизвестно чего, холод, жажда и голод, растерянность и отсутствие понимания, как с этим покончить, оказались страшнее любой физической боли, какую мне доводилось вынести.