Далее, обратясь к министру внутренних дел, Александр III, поручил ему прочесть записку о предложениях и проект публикации в «Правительственном вестнике». Материал, зачитанный Лорис-Меликовым, был подготовлен ещё до страшного события 1 марта, поэтому первые страницы, где говорилось об успехах, достигнутых примирительной политикой последнего времени, звучали малоубедительно во время «между панихидного заседания». В этом месте Александр III, прерывая чтение, справедливо заметил: «Кажется, мы заблуждались». Затем Лорис-Меликов изложил недостатки в местном управлении и высказал необходимость разработки важных законодательных проектов. Для того чтобы проекты эти были реальными и эффективными, он предлагал учредить особую редакционную комиссию, в которой кроме должностных лиц правительственных ведомств участвовали бы представители земства (по два от каждой губернии) и городов (по одному от каждого губернского города и два от столиц). Комиссия должна подразделяться на отделы для первоначального обсуждения отдельных проектов, а затем соединиться в общее собрание под председательством лица, назначенного императором. Выработанные таким образом проекты должны быть внесены на рассмотрение Государственного совета, права которого остаются без всякого изменения. В проекте публикации выражена была сущность изложенного в записке, причём сказано было, что предложенные меры одобрены покойным государем и утверждены царствующим императором. Чтение Лорис-Меликовым предлагаемых для обсуждения документов продолжалось более часа.

Как явствует Д. А. Милютин, ему сначала казалось, что проходившее заседание будет «одною формальностью», поскольку дело получило уже высочайшее одобрение покойного императора и ныне царствующего государя, председательствовавшего в секретной комиссии и подписавшего её заключение. Однако же произошло другое. В ходе обсуждения чётко определились две различные тенденции, два подхода к решению насущных вопросов государства: либеральный, реформаторский и консервативный, реакционный. Первому высказать своё мнение Александр III предложил сидевшему рядом с ним графу Строганову. «Ваше Величество, — заявил этот старый аристократ, обращаясь к Александру III, — предполагаемая вами мера, по моему мнению, не только несвоевременная при нынешних обстоятельствах, требующих особой энергии со стороны правительства, но и вредная. Мера эта вредна потому, — уверял он, — что с принятием её власть перейдёт из рук самодержавного монарха, который теперь для России безусловно необходим, в руки разных шалопаев, думающих не о пользе общей, а только о своей личной выгоде. В последнее время и без предполагаемой новой меры власть значительно ослабла, в журналах пишут бог знает что и проповедуют невозможные доктрины». Речь графа прерывалась репликами Лорис-Меликова. В заключение Строганов сказал: «Путь этот ведёт прямо к конституции, которой я не желаю ни для вас, ни для России…»

На это император сочувственно признался: «Я тоже опасаюсь, что это — первый шаг к конституции» (там же, с. 33). Затем Александр III предложил выступить Валуеву.

«… Я, с моей стороны, — заметил председатель Комитета министров, — не могу разделить тех опасений, которые только что были высказаны глубокоуважаемым мною графом Сергеем Григорьевичем. Предполагаемая мера очень далека от конституции. Она имеет целью справляться с мнением и взглядами людей, знающих более, чем мы, живущие в Петербурге, истинные потребности страны и её населения, до крайности разнообразного… Вам, государь, небезызвестно, что я — давнишний автор, могу сказать, ветеран рассматриваемого предположения. Оно было сделано мною в несколько иной только форме в 1863 году во время польского восстания и имело, между прочим, привлечь на сторону правительства всех благомыслящих людей…» В целом Валуев «произнёс красноречивую речь» в пользу предложений Лорис-Меликова. Затем аналогично выступил военный министр граф Милютин. «Предлагаемая Вашему Величеству мера, — сказал он, — по моему мнению, совершенно необходима, и необходима именно теперь. В начале каждого царствования новый монарх, для пользы дела, должен заявить народу свои намерения и виды относительно будущего» (там же, с. 33—34). Милютин высказал твёрдое убеждение «в необходимости новых законодательных мер для довершения оставшихся недоконченными великих реформ почившего императора». Он напомнил также, что почти все прежние реформы разрабатывались также с участием представителей местных интересов и никаких неудобств от того не замечалось» (187, т. 4, с. 33). Министр почт и телеграфов Маков, выступивший после Милютина, пел ту же песнь, что и Строганов. Начав свою речь, он признался, что предложения графа Лорис-Меликова ему не были вовсе известны, в силу чего он не мог их продумать как следовало. «Но сколько я мог понять из записки, прочитанной министром внутренних дел, — уверял он, — основная его мысль — ограничение самодержавия. Доложу откровенно, что я, с моей стороны, всеми силами моей души и моего разумения, решительно отвергаю эту мысль. Осуществление её привело бы Россию к погибели» (298, с. 36). Вслед за Маковым взял слово министр финансов Абаза. Как отмечает в своём дневнике Милютин, он «произнёс прекрасную речь, в которой, опровергнув намёки Макова на покушение ограничить самодержавную власть, объяснил, что, напротив того, призыв к деятельности представителей от земства укрепит и поддержит авторитет правительства. Абаза привёл в пример предстоящую и совершенно необходимую податную реформу, которую решительно невозможно совершить без содействия представителей от всех классов общества» (187, т. 4, с. 34).

Вынужденный выступить в прениях, Лорис-Меликов подчеркнул важность того, «чтобы на стороне правительства были все благомыслящие люди». «Предлагаемая теперь мера, — убеждал он, — может много этому способствовать. В настоящую минуту она вполне удовлетворит и успокоит общество; но если мы будем медлить, то упустим время, — через три месяца нынешние, в сущности, весьма скромные, предположения наши окажутся, по всей вероятности, уже запоздалыми» (298, с. 38).

С обширной шокирующей речью выступил обер-прокурор Св. синода Победоносцев, по словам Перетца, «бледный, как полотно, и, очевидно, взволнованный. «Ваше Величество, по долгу присяги и совести, — начал он патетически, — я обязан высказать вам всё, что у меня на душе. Я нахожусь не только в смущении, но и в отчаянии. Как в прежние времена перед гибелью Польши говорили: «Finis Poloniae», так теперь едва ли не приходится сказать и нам: «Finis Russiae». При соображении проекта, предлагаемого на утверждение ваше, сжимается сердце. В этом проекте слышится фальшь, скажу более: он дышит фальшью…» Глубоко преданный принципам самодержавия, отстаивая его незыблемость, Победоносцев с порога отбрасывал всё, в чём чувствовал хотя бы малейшее веяние демократии. Сейчас, подобно Строганову и Макову, он увещевал, что предложения Лорис-Меликова прямо ведут к конституции по примеру Западной Европы. «Конституции, там существующие, — утверждал Константин Петрович, — суть орудие всякой неправды, орудие всяких интриг. Примеров этому множество… Нам говорят, что нужно справляться с мнением страны через посредство её представителей. Но разве те люди, которые явятся сюда для соображения законодательных проектов, будут действительными выразителями мнения народного? Я уверяю, что нет. Они будут выражать только личное своё мнение и взгляды…» «Я думаю то же, — поддержал его молодой государь. — В Дании мне не раз говорили министры, что депутаты, заседающие в палате, не могут считаться выразителями действительных народных потребностей».