Неожиданно Юрия Миролюбова вызвали в брюссельское гестапо. Расспрашивали о его связях в русской эмиграции, об Изенбеке. Расспрашивал не кто-нибудь, а оберштурмбанфюрер Генрих Валлейс, шеф местного гестапо.

Он много курил и то дело цепко смотрел в глаза Миролюбову.

– С кем общался покойный Изенбек? О чем рассказывал? О нем ходит много слухов. Да и о вас в том числе. Будто вы что-то затевали. Занимались какими-то секретами и не допускали в эти тайны никого. Так ли это, господин Миролюбов?

Все дело было в том, что русская эмиграция в те годы была наводнена агентами НКВД. Сталин не жалел средств на свою резидентуру. Еще со времен Менжинского агенты НКВД старались уничтожить наиболее опасных белогвардейцев, других одурачить или завербовать. Миролюбову со всей серьезностью пришлось доказывать, что он не верблюд.

– Я – белый офицер, – резко сказал он. – Что до Федора Изенбека, так он командовал артиллерийской батареей в гражданскую войну и уложил большевиков более, чем вы можете себе представить. А наши тайны касались исключительно археологии, господин Валлейс. Даю вам слово. Меня со своей стороны интересует, как продвигаются дела со вступлением в наследство господина Изенбека.

– Не торопитесь, господин Миролюбов, не торопитесь, – цепко глядя на русского эмигранта, ответил ему оберштурмбаннфюрер Генрих Валлейс.

В конце концов Юрий Петрович понял, что в мастерской Изенбека гестапо уже успело порыться. Но вряд ли, успокаивал он себя, их могли заинтересовать старые престарые доски с чертами и резами. И все-таки сердце его ныло при мыслях об этом… Тем более что в одном из коридоров Брюссельского гестапо он увидел проходившего из одного кабинета в другой… Марка Пфейфера! Или ему только показалось? С другой стороны, любой чиновник министерства образования мог оказаться в этой опасной и очень подозрительной ко всем организации.

Но когда спустя год с лишним он получил документы на вступление в наследство и ветром примчался в мастерскую Изенбека, ужас охватил его. Большей части картин – живописи и графики – на стенах не было. Не было и «дощек». Негодование и чувство потери душили его.

Он побежал к адвокату Коомансу де Брашену, но тот лишь развел руками:

– Что вы хотите, Юрий Петрович, сейчас военное время! Бельгия захвачена Германией. Брюссель – оккупированная зона! А вы сетуете на пропажу какой-то рухляди? Странный вы человек! Картины, конечно, жалко, но и вам досталась часть. И досталась квартира. Я могу быть с вами откровенен?

– Безусловно, – кивнул Миролюбов.

– Я много лет был адвокатом Изенбека. Федор Артурович был видным художником. А все знают аппетиты немцев по отношению к изобразительном искусству. – Он понизил голос. – Немцы – возвышенная и в высшей степени романтическая нация! Уже несколько лет фашистская Германия вывозит из других стран коллекции мирового искусства. Вы разве не знаете об этом?

– Я что-то слышал…

– Не для протокола. Я думаю, полотна Федора Изенбека из его мастерской уже с год как украшают стены особняка какого-нибудь гаулейтера или группенфюрера. Смиритесь с этим. Война, господин Миролюбов! Катастрофа! И она только еще начинается! Вы живы, жива ваша супруга. Оставьте этот вопрос, не наживайте себе проблем.

Юрий Петрович вышел от адвоката де Брашена в высшей степени разгневанным. Он не побоялся и пришел в гестапо, добился аудиенции все того же Генриха Валлейса.

– Вы обвиняете Третий рейх в том, что он обокрал вас? – выслушав его претензии, с усмешкой спросил оберштурмбанфюрер. Он так и буравил его колючим взглядом. – Хотите написать жалобу?

– Хочу, – кивнул Миролюбов.

– На чье имя? На имя гаулейтера Войцеховского? Или сразу фюреру?

– Да хотя бы так! – воскликнул Юрий Петрович.

– Уходите, – угрожающим тоном процедил гестаповец. – Мы не знаем, куда делись ваши картины. И знать не желаем. Квартира Изенбека была опечатана более года. А квартирные воры пока еще существуют. Фюрер уже избавил Германию от воров, теперь дело за другими странами. Считайте, что вам не повезло. Уходите и больше никогда не возвращайтесь сюда, – он усмехнулся. – А то дождетесь, что мы сами вызовем вас…

И Миролюбов, расшибив лоб об эту стену, ушел. Правда, он набрался смелости и написал «о пропаже картин и прочего имущества покойного Изенбека» гаулейтеру Брюсселя, но ответа не получил.

Действовать далее в розыске «дощек» ему не позволила жена.

– Ты с кем собрался тягаться, Юрочка? – воскликнула немка. – Себя не жалеешь, так хотя бы меня пожалей. Бог с ними, с этими таблицами. Я давно готова была их проклясть. От них одни несчастья. Лучше бы Федор Артурович сжег их! А ты – писатель и поэт. Милый мой! Пиши свои вещи. Свои книги. Если так случилось, так тому и быть.

И Юрий Петрович Миролюбов решил забыть о «дощьках» Изенбека. Наконец, у него остались бесценные их копии. Долгие годы он потратил на то, чтобы веды древних славянских жрецов уцелели. И вот он сложил вороха исписанных бумаг в один чемодан, закрыл его на все замки и забросил на самую верхнюю полку кладовки. Пусть лежат, пусть ждут своего часа!

Город Сан-Франциско в штате Калифорния американцы называли «западным Парижем». Имя ему дали испанцы в честь Франциска Ассизского. Город вырос на холмах, и его улицы лентами перетекали с одной возвышенности на другую. Сан-Франциско был изыскан и красив, тут смешались многие культуры. Но и напастей хватало! Город терзали землетрясения и опустошительные пожары, крысы заражали его жителей бубонной чумой, но всякий раз Сан-Франциско выныривал из волн разрушений и становился еще краше. В конце девятнадцатого века «Золотая лихорадка» трепала город, пополняя жителей этого пятачка земли авантюристами и джентльменами удачи. А какие тут были достопримечательности! Грандиозной стрелой соединил два берега пролива мост Золотые ворота! А чего стоила грозная тюрьма-крепость на острове Алькатрас!..

После окончания гражданской войны в России, переплыв океан, именно сюда, на западное побережье, перебрались многие русские белоэмигранты. В Сан-Франциско сформировалась своя прочная русская колония.

У русской колонии была и своя печать. Чтобы не забыть, кто они, изгои и беглецы, русские эмигранты между прочего издавали и патриотический журнал с ярким названием «Жар-птица. Альманах русской мысли и современного искусства».

Альманах издавался тиражом 300 экземпляров на 16 страницах, печатался на ротапринте, фотографии вклеивались вручную. Это был почти самиздат. Но обложки всегда менялись! И были, как правило, очень патриотичны. Например, там мог возникнуть парящий над красной Москвой двуглавый орел. Четверть века прошло с революции, но не могли белые офицеры смириться с мыслью, что их родина и столица принадлежат безбожникам-большевикам! В мыслях они парили над несчастной родиной, как их нарисованные орлы, и готовились обрушить кару на хазар-поработителей.

Журнал издавался в Сан-Франциско, но расходился по почте по всему миру. Редактором «Жар-птицы» был белоэмигрант Николай Сергеевич Чирков.