Я постукиваю ногтем по изображению брюнета:

– Он?

– А все же есть между вами некая связь сквозь пространство и время, – кивает Майя.

– Только почему Домовой?

– Все очень просто – твой предок обер-прокурор был отчаянный социопат. Всем светским развлечениям предпочитал партию в покер и, как бы сейчас сказали, кухонные рассуждения о спасении России. Вот Стива – Степан Гиндис – и прозвал своего начальника, а по совместительству ближайшего друга Домовым, вдобавок уловив внешнее сходство с этим сказочным персонажем…

Николай Апостол не стар, но отсутствие седины компенсируется суровой морщинкой между густых бровей и бакенбардами а-ля Логан по прозвищу Росомаха.

– Домовой и Стива жили вместе, – с нажимом говорит Майя, и когда я вопросительно склоняю голову, неторопливо, значительно кивает: – Да-да, в том самом смысле.

Я не могу сдержать смешок.

– Об этом тоже в какой-нибудь телеграмме написано?

– Ну, разумеется, нет. Никто не знает, что происходило за запертыми дверями спальни обер-прокурора. Но по воспоминаниям одной дамы – американской подданной – которая навещала дом Николая Апостола в страшный 1917-й год, двери эти имели место быть. На людях, писала она в мемуарах, Николас и Стивен ничего такого себе не позволяли. И если Стива еще мог допустить скабрезность или тонко намекнуть на близость с другом, то Никки держался с неприступным достоинством джентльмена. И все же чувствовалось между ними что-то… «Поле невыносимого притяжения» – цитата из ее мемуаров. Впрочем, не исключено, что все это лишь плод воображения отвергнутой женщины – она имела виды на обер-прокурора, однако страсть взаимности не встретила. Оба приятеля в прошлом были женаты и оба – неудачно. У Апостола подрастала дочь, супруги Гиндис так и остались бездетными. В итоге до революции господа судейские проживали в особняке Апостолов на Петроградской стороне – своих родных Николай отправил за город, после февральской революции они эмигрировали и в Россию никогда больше не вернулись. Особняк, кстати, на месте, сейчас там коммуналки. С лепниной, печными коробами, вензелями Апостолов, но – коммуналки.

– Роскошь-то какая, – тяну я, а Майя пододвигает ко мне вазочку с песочным печеньем.

– Все относительно, – говорит она, шумно прихлебывая из чашки. – Если погуглишь адрес, найдешь десятки статеек о мистических местах Санкт-Петербурга, и в каждой из них окажется наш – твой, между прочим! – дом самоубийц. Ой, нет, только ни о чем меня не спрашивай! Все это чушь собачья, сенсации для домохозяек. Якобы атмосфера там нехорошая, статистика смертей запредельная… Знаки…

– Знаки? – В памяти проступает Рейсте Дверей на обоях бабушкиной комнаты. – Их кто-нибудь видел?

– Фотокамера.

Перетасовав снимки, Майя вновь раскладывает их передо мной и подчеркивает длинным гелевым ногтем нечто, напоминающее перевернутый треугольник. Я бы вообще не обратила на него внимания – обычное пятно, грязная стена, заляпанный объектив… а ведь треугольник, похоже, образован несколькими рейсте. Министерии пользовались формулами, ну конечно! Я отчаянно щурюсь в попытке разглядеть сами знаки, но от принтованных клематисов слишком рябит в глазах. К тому же у фотографа явно дрожали руки.

– Обои, конечно, не сохранились?..

– Это чинц, – уточняет Майя. – Вощеный ситец, в домах богатой аристократии им обтягивали стенные панели. Выглядит очень празднично, но просто залепить бумагой не получится. Как оказалось, в одной из квартир под вагонкой остался именно тот самый апостольский чинц – в конце девяностых хозяин во время ремонта доковырялся до изначальной стены, а там этих черточек и точек – видимо-невидимо! И началась круговерть с дьявольщиной. Апостол, мол, увлекался черной магией. Призвал силы, которые все еще бродят по дому и замогильным шепотом уговаривают его обитателей свести счеты с жизнью!

Стива Гиндис, размышляю я, поглаживая пальцами лист бумаги с фотографией, насмешливый дьявол Стива Гиндис не погиб в шахте. Ему необязательно было выбираться из нее обычным путем – он мог уйти с помощью рейсте. Куда? Например, в особняк Апостола на Петроградской стороне, чтобы спокойно перевязать рану и прикинуть свои шансы на выживание в новой стране. Бабушка угрожала Бескову, что отправится к министерию Гиндису и о чем-то ему расскажет. Возможно, именно так она и поступила!

Шанс обнаружить ее заваривающей лапшу на общей кухне питерской коммуналки ничтожно мал, но все же мне срочно нужно поговорить с Германом.

Я привычно тянусь за рюкзаком, чтобы заплатить Майе за работу, но рюкзак остался в Убежище.

– Черт, кошелек забыла. Давай я тебе на карту кину. Если надо наличными, то сейчас смотаюсь, здесь недалеко…

– Никаких денег! – говорит она решительно. – Это было несложно. Ты уже отплатила мне новостями о Терранове, ничего лучше я в жизни не слышала. И очень тебе благодарна.

– За что?

– Это ведь с твоей подачи он взялся за ум?

– Отчасти. – А если совсем уж начистоту, благодарить за это следует Бескова.

Майя выглядит подавленной, и мне кажется, я догадываюсь о причинах.

– Мы друзья. – Проблеск оживления в ее взгляде дает понять, что общая линия верна. – Не больше и не меньше.

– Ты первая из всех моих знакомых, кому это удалось, – ворчит она беззлобно.

– А что с остальными?

– Разделились на очарованных и презирающих. И последних больше…

Затянувшееся молчание намекает, что гостья засиделась, а хозяйка слишком тактична, чтобы прямо об этом сказать. Но стоит мне только внутренне решиться на прощание, Майя робко произносит:

– Когда я увидела его впервые…

И я остаюсь, потому что она говорит о Германе.

– Это был конец января, очень морозный день. Мы договорились о встрече. Ко мне подошел плохо одетый парень в невзрачной шапочке. Но его лицо… Терранова, которого я презирала, не мог быть таким. Я подумала, что он побоялся и прислал вместо себя брата.

– У него был брат-близнец.

– Серьезно? – Майя щурится, ее пальцы нервно загибают уголки бумаги с фотографией Апостола. – Еще один ангел?

– Наполовину. Другую сожгли электрической плиткой.

Она задумчиво поглаживает кольцо с огромным овальным камнем.

– Двоих таких наш мир все равно бы не выдержал. – Странная мысль, но я могу ее понять. – А внешность Германа – насмешка над ним самим. Она впечатляет до тех пор, пока не понимаешь, что его лицо – даже не обличие, не личина, а облицовка. Под которой нет ничего… Ни поступков, ни воли, ни хотя бы обаятельной глупости. Прости, если мои слова тебя задевают.

Они действительно меня задевают, но не по той причине, которую имеет в виду Майя. Я конечно же все это знала, однако старалась не выражать столь прямолинейно. Давала Герману шанс на поступок, себе – право на ошибку. Но я не ошиблась, и Майя, слой за слоем срывая яркую оберточную бумагу с пустой коробки, которой на самом деле являлся Герман Терранова, ведать не ведает, как долго я откладывала осознание, что подарка действительно нет.