Управитель Службы садов и заводей собственноручно подал чашу саке помощнику сверхштатного надзирателя и в знак признательности преподнес ему восемь листов наимягчайшей кожи, которые он купил, собираясь изготовить из них узду для своего любимого коня Хацухару. Но, больше не чувствуя в себе ни сил, ни уверенности ездить верхом («Старость, – говаривал он, – поглощает меня, точно плесень»), Нагуса недавно решил отречься от всего, что связывало его с Хацухару. А самого коня управитель думал подарить Кусакабэ: Нагуса так сроднился с Хацухару, что даже порой отождествлял себя с ним и воображал, как Кусакабэ, оседлав его и ударив сильными ногами в бока, хохочет, словно мальчишка, и, дергая его за уши, точно за поводья, пускает его вскачь. И он, Нагуса-конь, мчит галопом вдоль края болотистых лугов и ржет от радости, взбираясь на вершины зеленых, почти черных холмов или продираясь сквозь сверкающие завесы водопадов.

После ухода Минамото Тосикаты Нагуса перечитал императорский приказ, которым ему предписывалось уничтожить благовоние, одержавшее победу в такимоно-авасэ.

Конечно, ослепленный гордыней, свойственной юности, Нидзё Тэнно поначалу желал, чтобы этот турнир благовоний, первый за время его правления, вошел в легенду и чтобы последующие поколения императоров и регентов, сёгунов, советников и всяких управителей пытались воссоздать благоухание, которое, олицетворяя деву, бегущую по мосту меж двух туманов, потрясло и привело в восторг весь Двор; вот император и решил было оставить кое-какие знаки, которые помогли бы его преемникам воссоздать чудо. Однако вскоре Его величество одумался: надо же, какую оплошность он едва не совершил! Надо было, напротив, принять все меры, чтобы состав благовония не раскрыла ни одна живая душа и чтобы в дальнейшем все потуги подражателей оказались тщетными. Тогда слава Нидзё Тэнно будет соразмерна с их неудачей.

Если даже предположить, что страсть к такимоно-авасэ угаснет настолько, что эти состязания будут бесповоротно вычеркнуты из перечня придворных обрядов и традиций, народ навсегда запомнит эту снежную ночь в Хэйан-кё – ночь, когда один высший сановник в угоду своему императору создал на редкость сложный, летучий и живой аромат юной девы, который источали все ее члены, все впадинки на теле, все двенадцать платьев ее дзюни-хитоэ.

Нагуса охотно допускал, что даже самые прекрасные вещи на свете имеют конец. Будь иначе, разве волновался бы он до глубины души, созерцая хрупкие цветы сливы и вишни, или, что важнее, разве мог бы он упиваться прелестью последних мгновений собственного существования?

– От благовония, коим вы воспользовались нынче ночью, осталась одна-единственная крупица, – заверил его Кусакабэ. – Оно пахло так дивно, что его воскурили всё без остатка.

Трудность, с которой теперь столкнулся Нагуса, заключалась в том, что императорским приказом ему предписывалось уничтожить не только само благовоние, но и все, что позволило бы его воссоздать. Но никто и представить не мог, что для того, чтобы составить аромат, безупречно соответствующий образу из грез императора, Нагусе Ватанабэ пришло в голову соединить естественный запах Амакусы Миюки с нежнейшими оттенками аромата благовония.

За время своего пребывания на высокой должности управителя Службы садов и заводей Нагуса получил в подарок целую кучу садовых орудий. Большинство из них было с лезвиями, зажимами, острыми наконечниками и зубьями, но он с легким сердцем раздавал все это неискушенным садовникам, хотя по многолетнему опыту знал, что, не умея с ними обращаться, те могли запросто выколоть себе глаза, покалечиться или изувечить кого-либо другого. Перечень случаев, связанных с отрубанием пальцев, отсечением ушей и выкалыванием глаз, уже занимал два свитка из шелковичной бумаги.

Но одно дело – позволять неумехам отрубать себе пальцы и совсем другое – обречь на смерть молодую беззащитную женщину под предлогом того, что император отдал соответствующий приказ, не оценив все возможные последствия.

Исполнение полученного приказа, который он держал в руках, Нагуса собирался перепоручить Кусакабэ: у него просто не было сил нанести верный удар, чтобы сразить жертву наповал.

Смертоубийство сделает любимого помощника старика не просто его сообщником – оно низведет Кусакабэ до уровня жестокосердного вершителя отвратительного злодеяния, зачинщиком которого был бы он, Нагуса, а эта роль не менее гнусная и презренная, чем у душегуба. В таком случае их обоих ожидала бы не толстая циновка подле полупрозрачного окна, о которое мягко трется плакучая ива, – ее легкое прикосновение неизменно доставляло ему удовольствие, потому как напоминало ласку, – но дзигоку – буддийский ад. После Комнаты Ветра и Грома, узилища, где караются губители, они попадут в Комнату-Давильню, где вершителей преднамеренных убийств помещают меж двух огромных камней и давят, обращая их в кровавое месиво, ну и в довершение всего им будет уготовано познать многотысячелетнее «блаженство» в Комнате Сердца, где крючковатые пальцы беспрестанно вырывают сердца у людей, лишенных сострадания, – понятно, что после того, как повинные сердца вырываются карающей рукой, они сразу же возрождаются, но лишь для того, чтобы вновь подвергнуться растерзанию.

Под предлогом того, что на дворе стояла сильная стужа, Нагуса допил склянку саке, начатую вместе с помощником сверхштатного надзирателя, которую он сунул в еще не остывшую золу жаровни, дав ей немного нагреться.

Он глянул сверху вниз на проспект Красного Феникса. На свежевыпавшем снегу виднелись две параллельные дорожки следов – они тянулись в сторону Расёмона. У самых ворот одна дорожка поворачивала в обратном направлении. Должно быть, это следы Кусакабэ, решил Нагуса. А другая, оставленная, вероятно, ногами Миюки, одолев вверх пять ступеней лестницы, терялась под двойной блестящей черепичной кровлей.

С тех пор как политическая смута, сопровождавшаяся все нарастающими волнениями, отравляла счастливую жизнь знатным обитателям Хэйан-кё, сводчатая кровля Расёмона служила ночным пристанищем всяким отщепенцам, которых не желали впускать в город, – крестьянам, бежавшим от набегов ронинов[101], самим же ронинам, неизбывным толпам нищих, юродивым и детям-малолеткам, брошенным родителями, которые были не в силах их прокормить. Этот люд с жадностью пожирал все, что изрыгал город. Очистки, обрезки и прочие отбросы – все это уже было когда-то испечено, изжарено или сварено, но, чтобы эти отходы снова стали пригодными в пищу, их надо было подвергнуть очередному испытанию огнем – не случайно от множества костров, разведенных прямо на земле, тянулись густые смрадные дымы, клубившиеся под потолками и балками свода, давным-давно почерневшего от копоти.

Эти дымы, вкупе с рано сгустившимися сумерками, мешали Нагусе разглядеть ярко-красные колонны ворот Расёмон. В досаде он спешно отрядил одного из слуг к своему помощнику, наказав передать ему, что желает с ним говорить. Поскольку Кусакабэ препроводил вдову рыбака до городских ворот, он должен был знать наверное, успела она пройти через них или нет. Если да, то об ее устранении ему можно было не беспокоиться – за него это сделают зимние ночи и гибельные опасности на пути домой.