Миюки не было надобности справляться у какого-нибудь уличного мудреца, которых в Хэйан-кё было хоть отбавляй, – у всех этих гадателей по радуге, предсказателей затмений, знатоков гробниц с привидениями и прорицателей землетрясений, чтобы понять: ее деревню постигла великая напасть, поглотившая жилища и амбары, вздыбившая поля и стершая с лица земли не только все следы прежней жизни, но и память о ней.

Там, где когда-то простирались тучные пастбища, хлебные и рисовые поля, теперь зияли проплешины бурой каменистой земли, пахнувшей горелым кремнем.

Поток грязи и всевозможных обломков, наверное, завалил и пруд для карпов: наверное – потому, что все приметы исчезли, и Миюки не могла определить с точностью, где именно стоял ее дом и уж тем более где находился пруд.

Остался один-единственный след, служивший, впрочем, не самым надежным ориентиром: то была бесформенная куча – просевшая кровля, некогда покрывавшая строение, которая обвалилась и рассыпалась. Но благодаря своему остову из еще не успевшего иссохнуть дерева кровля обрела некоторую упругость и, отсоединившись от стен, которые венчала, она попросту осела на землю. И теперь походила на раздавленного громадного жука.

На кровле, точно охотник на спине поверженной добычи, сидел на корточках голый мальчонка. Хотя его лицо было в крови вперемешку с грязью, Миюки признала в нем Хакубу, сынишку горшечника.

Она подошла к мальчику и осторожно склонилась над ним, точно над перепуганным зверьком: Хакуба, подумала она, и впрямь походил на зверька с его топорщившимися черными волосами на голове.

– Как ты, Хакуба?

Над Симаэ висела такая плотная тишина – ее лишь изредка нарушали отголоски подземного гула, – что Миюки не было нужды повышать голос.

– А где все остальные, знаешь?

Нет, Хакуба не знал. Или же предпочел ничего не рассказывать. А может, от пережитого потрясения он потерял дар речи.

– А твои родители?

Мальчонка показал на вспученную кривую линию на земле, похожую на длинный рубец. В этом месте земля, похоже, вскрылась и поглотила отца и мать Хакубы, а потом трещина сомкнулась.

– Под этой крышей, наверное, был твой дом. Но ты же не будешь сидеть здесь вечно, дожидаясь, когда дом снова вырастет?

Ребенок покачал головой. Большим умом он не отличался, но и глупышом не был – и вряд ли думал, что дома могут вырастать из-под земли. Это взрослые верили в подобные чудеса и сочиняли про них сказки; они с важным видом записывали их на бумаге самых изысканных сортов чернилами редчайших цветов, которые покамест даже не имели названия, – от желтого, напоминающего окрас молодых полураспустившихся головок некоторых разновидностей хризантем, до более насыщенного желтого, получающегося в процессе брожения коровьей мочи, смешанной с листьями мангостана[102], включая тон, близкий к оттенку метелки розовой сирени под золотисто-розоватым небом.

– Скажи-ка, Хакуба…

– Не называй меня больше Хакубой. Теперь я Гарэки[103].

– Гарэки, – тихо повторила она. – Пускай будет Гарэки.

– Это все из-за трясущейся земли, из-за того, что все разрушилось.

Не иначе как случилось землетрясение, решила Миюки и тут же подумала про поддельный горшок для соли времен династии Тан – тот самый, что пережил не одно поколение ее предков, даже не получив ни единой царапинки; он служил ей единственным воспоминанием о матери и единственной же ощутимой вещью, сохранившейся у нее как память о счастливых годах, прожитых вместе с Кацуро. Миюки часто думала – и это утешало ее, – что, ежели с этим горшком что случится, она вполне может положиться на отца Хакубы – он непременно его починит. Но горшечник не пережил подземного толчка, да и горшок, верно, превратился в глиняную пыль или же разбился на покрытые старинной глазурью черепки, которые теперь валяются где-нибудь на песке у самого моря и посверкивают, точно осколки слюды, – про море она слыхала от Кацуро, а он видел его своими глазами.

Она не знала наверное, но ей думалось, что именно туда, в воды Внутреннего моря, впадает Кусагава.

Кацуро не раз говорил, что займется охотой на бакланов, когда у него перестанут покупать карпов. И тогда он с радостью перебрался бы на пологие берега Внутреннего моря, потому как бакланы предпочитают защищенные воды, и к тому же неглубокие. В этом Кацуро усматривал два преимущества: сам он мог бы обойтись простенькой лодчонкой, а Миюки могла бы жить спокойно, зная, что он никогда не заплывет далеко от берега. Что же касается дрессировки и приручения бакланов (он думал держать восемь или десять птиц на длинных веревках из кедрового волокна), он уже заранее потирал руки от удовольствия: птицы у него непременно будут самые красивые в бухте и самые что ни на есть ручные – и со временем, по примеру китайских рыбаков, он сможет выпускать их без привязи.

– Ты ведь не собираешься здесь оставаться, Хакуба?

– Гарэки, – удрученно поправил ее мальчуган.

– Ах да, Гарэки, – покорно повторила она. – Ну ладно, Гарэки, дитя мое, здесь больше нечего делать; здесь больше ничего не осталось, ни одной живой души, так что давай лучше пойдем отсюда. Пойми, то, что случилось, вот-вот повторится снова – или не видишь, как трясется земля?

Самой Миюки еще никогда не приходилось видеть землетрясение, но среди жителей Симаэ – старожилов – кое-кто помнил, как чуть ли не под ними растрескивалась земля и как они что есть духу бежали прочь впереди трещин, которые с грохотом разверзались у них за спиной, изрыгая клубы зловонных паров.

– Это где-то там, в глубине, – согласился мальчуган, – далеко отсюда.

Но Миюки стояла на своем:

– Оно снова поднимается, прямо к нам, и того и гляди нагонит нас. И что нам с тобой тогда делать? Кругом ни души, так что надо скорее уносить ноги.

– Куда же мы денемся?

– Давай побежим прямиком к морю – туда, где заканчивается река.

Мальчуган взглянул на нее в полном недоумении: он не знал, что такое море. Миюки хотела было его описать – только вот с чего начать? Соленый вкус, ходящие ходуном волны, меняющийся цвет, оглушительный гул, глубина, неоглядная ширь – может, с этого?

Между тем уже смеркалось – в расчистившемся от туч небе заискрились первые звезды, и Миюки решила начать, взяв в качестве примера небосвод, – так мальчонке будет легче представить бесконечность моря. С волнами было проще: по земле пробегала протяжная дрожь – казалось, что равнина Симаэ покоится на волнующейся водной глади.

Мальчонка слушал ее, затаив дыхание. У него сохранились самые добрые воспоминания об этой женщине, такой худенькой, нежной и вместе с тем живой: он не мог забыть, как она укутывала его в кусок материи, когда он, совершенно голый, выбирался из пруда с карпами и весь дрожал, поблескивая капельками воды на поросшем легким пушком теле. Так что теперь, когда она решительным шагом двинулась в путь, он без всяких колебаний последовал за ней.